И в самом деле, после той беседы все стало проходить. Полковник с отцом Владимиром выписались через три недели. Максаков еще месяц оттягивался в кардиологическом санатории в Крыму, а Свешников появился спустя полгода, привез бочонок меда и оставил в руках Кабанова Библию, огромную, толстенную в кожаном переплете с золотым тиснением. Доктор держал ее в руках: тяжелая, теплая. Но, несмотря на тяжесть, вес не ощущался и не тяготил, как когда иные тома тяжеленные поднимаешь с кряхтением. Он, понимая невероятную ценность этой книги, сделал слабую попытку вернуть.

— Нет, Виталий Васильевич, — сказал отец Владимир, — она ваша. Я понимаю, что вы отягощены материалистическим воспитанием, но мне кажется, уже близки к пониманию и принятию Бога в сердце своем. Не хочу ускорять события, каждый плод должен созреть. Буду рад видеть вас в нашем храме.

Как ни силился вспомнить Виталий Васильевич, чтобы Свешников как-то выказывал свои симпатии Мариночке или еще кому-нибудь из медсестер, не мог вспомнить. О чем и сказал, изрядно захмелевшему Максакову.

— Было, было — отозвался полковник, — это ты не видел. А он, хоть и "особа духовного звания", — проблеял Максаков мартинсоновским голоском из "Ночи перед рождеством", — а мужик! Он потом что-то бормотал… молился, наверное… Что-то я пьяный совсем! Доктор, ну хрен ли ты не пьешь? Мы что, тут втроем все выпьем?

Поляков и Леонидыч дружно показали свои пустые стопочки.

— Наливай! — сказал Леонидыч. — Доктор он — меру знаит! Не гони.

— Я шашлычок наворачиваю, — ответил Кабанов. — Изрядный ты шашлычок зажарил. Не кривя душой, скажу, такого еще не едал!

Счастливый от похвалы Максаков, сел у костра по-турецки, хмель в глазах пропал.

— То-то же! Уважил, Васильич! Уважил! Ну, давай, еще по одной! Ты, как кардиолог, не запретишь?

— Как кардиолог, запретил бы, да ты ж не послушаешь!

И покатился пикничок дальше. И видел доктор Наф-Наф, что бывший пациент его и друзья-собутыльники счастливы. И не мешал он этому их счастью, хотя и не мог их понять. Никак не мог. Видимо, не всем дано.

К вечеру они вернулись в дом к Леонидычу, Шатаясь, Максаков натолкал стерлядкам нового мякиша с водкой. Пьяная, не меньше людей, рыба не могла качнуть и плавником. Люди же поспали, похмелились с рассветом рассолом. Как звучит?! Рассвет — рассол! Или рассол — на рассвете! Поэзия, однако. Кабанова хмель не брал. Он утром рано опрокинул ведро ледяной воды из колодца себе на голову. Будто и не было вчера шести бутылок "Смирновской"! Трясясь, растерся полотенцем, вернулся в дом. Максаков, сидел за столом на веранде и жевал соленый огурец, Поляков и Леонидыч допивали рассол. Остатки холодного осетрового шашлыка лежали в глубокой тарелке на столе. На лавке стояли большущие корзины с ножами.

— Так, — сказал полковник, — вторая часть марлезонского балета! Грибы! — он обратился к Кабанову, — с этими все ясно, а ты в грибах разбираешься? Съедобные от ядовитых отличишь? — Кабанов кивнул "разбираюсь". На дворе Максаков залез в машину и извлек… три милицейские радиостанции. — Леонидыч — местный, тут каждый пень ему родной, — сказал он, — а нам, чтобы не потеряться, как раз, по одной. И мазаться друг к другу не будем и найтись сможем. Позывные будут: я — первый, капитан — второй, а ты — доктор. Рацию не потеряй, мне их надо вернуть.

Они вернулись к дому после обеда, с полными корзинами и совершенно без ног. Рации и в самом деле здорово помогли, потому что капитан провалился в какую-то яму наподобие ловчей, и все сошлись его спасать. Потом собирали рассыпавшиеся грибы.