пять лет назад я влюбилась в того, кто не очень хотел жить. взглядом усталого быка он втягивал меня в пространство плача и горя. мне было шестнадцать, я не умела сопротивляться, я шла, целуясь, по касаниям в неповторимое рабство любви.

тогда мне казалось, что на нем, на будущем, в которое он меня поведет (я все ждала, что кто то меня туда сопроводит), лежат тяжелые большие кресты. мне снились гробы: один закрытый, другой – без крышки и пустой. я подходила к ним и пыталась почувствовать, кто лежит в первом и для кого второй. в закрытом уже был мой дедушка – сон сообщал без обиняков. пустой сознание рисовало для того, в кого я была влюблена, а иногда – для меня.

я просыпалась и не могла двигаться. каждое осознанное движение означало толчок времени, свершение приговора. так я лежала, силясь сосчитать удары сердца. внутри него моя уменьшенная копия билась в приступе паники. комната сердца исходила стуком и криком: пожалуйста, выпусти меня, выпусти себя из себя, пожалуйста.

я утратила рациональную власть над собой. когда я касалась железных перил, под кожу через маленькие несуществующие ранки заползал столбняк. я отсчитывала девять часов после этого и не умирала, потому успокаивалась ненадолго. любое прикосновение к животному обрекало меня на последующую двухнедельную слежку за ним, даже если на мне не оставалось и царапины от кошачьего когтя или собачьей лапы, поданной мне в знак уважения и любви. вдруг слюна осталась на шерсти и оттуда просочилась мне под ноготь. бешенство.

выйти из дома – значит быть сбитой машиной. убитой маньяком. раздавленной сброшенным из окна комодом. если выйти сейчас – это произойдет, а через пять минут, может, удастся избежать случайности. если я умру, мы больше никогда не сможем заняться сексом. а я безумно, безумно хочу еще хотя бы раз.

я не умирала. я искала подсказки: как выжить в мире, где агоническое счастье и страх смерти живут бок о бок. волнующиеся родители увезли меня к морю, чтобы соль выела синяки под моими глазами. мы впервые разлучились больше чем на сутки: я перестала существовать. на прощание он скрутил мне обручальное кольцо из гитарной струны. я постоянно потирала его, чтобы он почувствовал мои касания. по расписанию вместо приемов пищи было ронять соль слез в морскую, смешивая их. когда я вернулась, бежала по безлампочковому коридору, задыхаясь в страхе, что мир не позволит нам встретиться, уронив мне или ему что то на голову. но он открыл мне дверь, и вся боль тепла, существующего только в одной частице мира, опутала меня.

я всю жизнь была из мяса, а тут вдруг стала из хрусталя. часто я думала, чьей смерти хочу больше – его или своей. мне казалось это неизбежным исходом: нельзя так любить и остаться в живых. иногда я даже надеялась, что смерть одного из нас принесет другому освобождение, искупит безумие.

со стороны мы были ебнутыми подростками, самыми обычными на земле: прыщавыми и куцыми, никак не складывающимися в пазл, громкими и болезненно нервными. мы всех раздражали, потому что все знали – это пройдет. теперь, когда мы больше не рядом и дотянуться до него можно лишь через радиоволну, я пытаюсь излечиться от ревущего страха, но с каждым годом давление воздуха тех миров, в которых мы живем, все усиливается. путь становится попыткой сбросить с себя тревогу.

на Сахалине одна из попутчиц, зубной врач из Москвы, хвасталась своей прививкой от клещевого энцефалита, которую «обязательно надо сделать, если летишь на Дальний Восток».

– здесь эндемичный клещ, ты в курсе?

– что такое эндемичный?..

– ну это когда почти все клещи, что водятся в этом ареале, уже носители энцефалита, девяносто процентов вероятности, что, если тебя укусят, ты заразишься.

у меня прививки не было.