утром в хостеле меня разбудило чье то ворчание и тусклое дыхание. я одернула штору и увидела старушку, скорчившуюся в попытке одеться. она прилагала слишком много усилий, и спросонья было непонятно зачем. она протянула мне в приоткрытую шторку два яблока и попросила запечь их в микроволновке. помоги, пожалуйста. когда все было готово, я принесла ей горячие яблоки. разрежь их, пожалуйста. пришлось возвращаться за ножом. разрезала, вынула сердцевинки, размяла ложкой. спасибо. я сама не могу, у меня что то рука перестала двигаться. вот приехала к хирургу. спасибо.

потом я заплетала ей косу из седых редких волос и слушала о том, из какой она приехала далекой дали и что автобусом дотуда двенадцать часов. так и умру в автобусе. не доеду. боюсь. а поездом только через три дня, а за три дня в гостинице платить денег нет. умру в автобусе.

пока я плела, вспоминая тренировки на нитках и куклах, чувствовала, как каменеют руки. неделю назад я читала Мэгги Нельсон, «О свободе», сидела с ноутбуком в кафе и пила латте на овсяном, а потом вынула себя из этого, привезла на остров и поняла, какой все пиздеж. это форма мягкой кости. бледный комфорт независимости. безопасность перманентна, а смерть – случайная и несправедливая лакуна, недостаток в этой перманентности, который мнится быть исправленным. здесь чревато отделяться от толпы. чревато не для души, о которой мы печемся, но для тела, которое живет нас и варит нашу душу. свобода движения определяется социальной несвободой, неодиночеством, коммуникацией, касаниями. а пока сидишь в городе, посаженном в сопки, бродишь одна по его тусклым улицам, упиваясь своей независимостью, – чувствуешь, как глинистая почва смеется над тобой. мне нужно найти кого то, кто поедет со мной к морю, – чтобы чувствовать себя хоть немного безопаснее.

* * *

мою попутчицу зовут Ира. мы сидим в крохотном автобусе, подпрыгивая. меня укачало, но я не подаю вида. мне хорошо видно через лобовое стекло извилистую дорогу, то приподнимающуюся, то плавно сходящую вниз, через полноватые лесные холмы. оказывается, Ира филолог, как и я. и из семьи военных, как и я. бездомная взрослая, как она сама себя называет. я увидела ее в хостеле, на кухне, и предложила ехать. она согласилась.

она не помнит, где родилась, зато помнит, что провела детство в Арктике. у нее черты лица и руки острые и худые. она выглядит так, будто внутри у нее академия балета и там постегивают палками по спине сотню других маленьких Ир. поэтому спина всегда прямая, а улыбка, в которой и тени притворства не найдешь, будто выточена. артикуляция такая же угловатая, приподнимающая всю ее над собой.

– я вообще очень давно хотела на Дальний Восток. как только узнала про крабов. что с крабами? сейчас расскажу. у нас на Кольском полуострове водились камчатские крабы. все мое детство их можно было ловить без специального разрешения. их было так много, хоть руками загребай и уноси. до меня только потом дошло себя спросить, откуда на Кольском, блин, камчатский краб?

она рассказывала, перебивая себя, оборачиваясь посмотреть то в правое, то в левое окно, то приподняться и выглянуть в лобовое стекло, и это напомнило мне меня в одном из самых комфортных состояний: на заднем сиденье «Тойоты Короны», старой родительской машины, привезенной с Сахалина и прослужившей нам двадцать с лишним лет, по дороге к южным морям, когда все очень счастливы и играет диск лучшего альбома Uma2rman «В городе N».