Изменить размер шрифта - +

– так вот, выяснилось, что крабов с Камчатки завезли в Арктику еще в советское время, ради эксперимента, а потом выяснилось, что у них в этих водах нет естественных врагов. они расплодились и нарушили всю гармонию местной фауны. самое забавное, что они потом начали мигрировать и сейчас плодятся уже у берегов Норвегии. оказались живучие и прыткие просто донельзя. в общем, нам здесь обязательно надо будет крабов попробовать.

вообще Ира гораздо больше хотела в Аргентину, чем на Сахалин. потому что она увлекается еще и танго и даже иногда выступает на конкурсах и концертах. но после двадцать четвертого Аргентина оказалась непосильно дорогой и весь Южно Американский континент как будто сдвинулся в сторону – стал еще дальше и недоступнее.

я думаю, что девушка, просыпающаяся в шесть утра и медленно помешивающая на кухне чай незнакомой железной ложкой, как и я, нуждается в том, чтобы кто то взял ее за руку и повел к морю. я – удача для ее последнего дня на острове.

пока мы ехали и смотрели, я подслушивала других пассажиров. передо мной сидели сын с отцом и обсуждали собаку, которую собираются взять из приюта. их голоса становились тоньше и выше, когда они говорили о будущем питомце. потом автобус заложил резкий поворот и они подскочили. нам в другую сторону! черт, сына, выходим! в другом поселке приют, перепутали!

водитель высадил их посреди леса и вслед крикнул, что они дебилы. когда мы уже выехали к большим озерам и на телефонах стала появляться связь, ему позвонили. целую минуту на весь автобус с дребезжанием раздавался рингтон из таких, которые мы в детстве скачивали через специальные коды, напечатанные в газетах или на бумажных календарях. насильно гнусавым голосом в нем пелось: «что это за урод звонит – ля ля ля – что это за урод звонит?!» я превратилась в органы восприятия, без думаний. это прекрасное состояние, чтобы постигать реальность.

в приморском поселке он нас практически выбросил на дорогу – до конца маршрута доехали только мы вдвоем, – развернулся и поехал в Южный. чтобы нам вернуться в город, придется ждать этого же водителя до восьми вечера, а сейчас только два. перед нами нет ничего, кроме залитого солнцем длинного побережья, окаймленного с левой стороны небольшим холмом, нависающим над водой, и длинной пологой косой, на которой мостится еще один поселок, – с правой. вдоль всего побережья тянется разбитая дорога, и вывернутые, словно выкорчеванные куски темного асфальта блестят, отражая свет.

меня вдруг осеняет. я мечтала об этом всю свою маленькую жизнь. я мечтала посмотреть на этот едва различимый горизонт ледяного моря, врезаться в него с разбегу, разлететься на морские раковины, пену у берега и соленую воду. потом я прочту у Пруста о том кельтском поверье, согласно которому души умерших вселяются в животных, растения или камни, чтобы их узнал кто то прежде общавшийся с ними и возвратил к жизни. я мечтала, видимо, быть этой самой стенающей душой, залечь в основание холма, придать ему форму своего округлого тела и звать корабли, проплывающие мимо. узнал бы принц русалочку в морской пене? услышал бы пение ее слез? и узнал бы меня с борта корабля тот, кого я люблю? потому что я всегда была русалочкой, вставшей на ноги. и каждый день мне было больно.

осенью двадцать первого года в музее «Мультимедиа» прокручивали получасовой фильм о современной русалочке, влюбившейся в рыбака. черно белый, сдержанный, местами жестокий, во всех подробностях показывающий, как кровоточат и разлагаются новые ноги девушки. сами герои почти не разговаривали, а внизу экрана шла бегущая строка. в финале, после того как рыбак представил русалочке свою невесту, девушка вернулась в море. «но море не приняло ее». она утонула, отказавшись от всех своих тел и не найдя себе места. в маленьком черном зале я понимала русалочку. выходя на берег Охотского моря в прорезиненных «мартинсах», я понимала русалочку.

Быстрый переход