Оставшись на дороге в одиночестве, Арман понял, что старушонка просто помешана.

Обеденный гонг застал его у реки и Клермон поспешил в замок, но, как ни спешил — у входа замер. В овальной выемке над массивными входными воротами не было той надписи, что они видели по приезде. Там не было вообще ничего, и акантовидные листья плюща обрамляли пустую терракотовую стену. Он решил обдумать эту странность после, и поспешил в столовую.

Во время обеда у всей компании возник план прогулки по окрестностям, но его светлость категорически воспротивился. В воздухе — знаки неизбежной грозы, и попади они под проливной дождь, которого не миновать — быть беде. Ливень сделает горные склоны непроходимыми, поскользнуться на глинистом берегу — проще простого. Гости переглянулись. В окно падали лучи солнца, на проглядывающем за тяжелыми занавесами лазурном небе не было ни облачка. Рэнэ, который после афронта у Элоди начал пылко ухаживать за Сюзанн, шепнул своей очаровательной соседке, что если хозяин не пускает их на прогулку, ничто помешает им уединиться в гостиной у камина, и там он непременно прочтет ей те стихи Парни и Марино, о которых она спрашивала.

Сюзанн улыбнулась и кивнула.

Затем Файоль, развлекая девиц, затеял рассказ о недавнем скандале в одном из католических пансионов, где учитель совратил ученика. Необходимо закрыть эти рассадники суеверий! Элоди д'Эрсенвиль окинула Файоля взглядом пристальным и презрительным. Она, хоть и понимала, что Рэнэ просто мстит ей за вчерашнее пренебрежение, почувствовала, как в сердце закипает злость. Каждый год среди медиков обнаруживались убийцы и отравители, среди педагогов — совратители и садисты, среди политиков — продажные негодяи, среди учёных — профаны. Но никто не нападал на медицину, не требовал закрыть клиники, запретить школы, отказаться от политики и науки. Файоль позволил себе ещё несколько вульгарных и пошловатых шуток о клириках, хотя сам, как она поняла, едва ли сталкивался хотя бы с одним. «Богослов — это слепой человек, который в тёмной комнате поймал чёрную кошку, которой там не было».

Габриэль, Лоретт и Сюзанн смеялись, а Элоди морщилась — Файоль казался ей ничтожеством. Услышав последнюю фразу Рэнэ, Арман Клермон посмотрел на него с грустным недоумением. Богословы-то, Господи, чем ему не угодили? Он ведь только вчера узнал, кто это… Арман не понял подоплёки столь уничижительного выпада, потом задумался, не в его ли адрес это сказано, но де Файоль и не глянул в его сторону.

— Идея Бога хрупка: её может разбить любой довод науки или доза здравого смысла, — продолжал, смеясь, философствовать Файоль. — В мире недостаточно любви, чтобы её можно было расточать воображаемым созданиям, право слово.

На самом деле мсье де Файоля совершенно не интересовала ни теистическая философия, ни атеистическая. Бессильная злоба просто утешала себя злословием. Он хотел позлить Элоди, а кроме того, видел, что Сюзанн не по душе средняя из сестер д'Эрсенвиль, а так как он твердо намеревался теперь добиться её взаимности, то говорил и делал лишь то, что она одобряла улыбкой.

Сюзанн же и вправду пустила первую шпильку в адрес Элоди, — чтобы убедиться в правоте слов Габриэль. Поведение Рэнэ подтверждало сказанное. Ну а после… Он шутил — сестрёнки д'Эрсенвиль весело смеялись — и Рэнэ сделал всё, чтобы они смеялись и дальше. Элоди решила уйти и, выходя из гостиной, услышала недоумённый вопрос любителя Бэкона: «Почему у всех тех, кто хочет церковными догмами закрыть научные истины и религиозной верой укротить человеческий разум, всегда такие постные физиономии?»

Что до Лоретт, то она радовалась унижению Элоди, хотя и не понимала причин затеянного Рэнэ разговора, ибо Габриэль не успела ничего ей рассказать. Это не означало, впрочем, что она была зловредна или злопамятна, вовсе нет, до тех, кто сновали рядом, ей по-настоящему не было никакого дела, в том числе и до Элоди.