Они вышли, когда Ода засыпала. Очутившись за дверью, Ирана залилась слезами.

— Она пропала, — всхлипывая, проговорила она. — Нет ничего хуже семени прокаженного, болезнь передается сразу. Орнан де Ги приговорил ее. Сделав Оду своей женой, он отравил ее.

Жеан с трудом поборол поднимавшееся в нем желание убежать. То, что такая страшная болезнь могла таиться в хрупком и красивом теле молоденькой Оды, было выше его понимания.

— Думается мне, что зверюгу изображает именно Дориус, — пробормотала Ирана, когда они направлялись к оборонительной стене.

— Играет с нами комедию? — проворчал Жеан. — Но с какой целью?

— Потому что мы — последние свидетели его некомпетентности, — тихо ответила молодая женщина. — Мы с тобой прекрасно знаем обо всех допущенных им ошибках: покупке фальшивых мощей, секрете болезни барона. Все это Дориус делал за спиной своих настоятелей и никогда не испрашивал разрешения у духовных властей. Теперь же, когда он набрал мешок грехов, мы стесняем его. Думаю, Дориус и нас затянет в свои сети.

— Каким образом?

— Он сделает так, чтобы зверь наводил ужас на всех… Сначала Ода, потом слуги, стражники, горожане. Когда все разговоры будут только о зверюге, Дориус устроит так, что сержант при сторожевом обходе обнаружит шкуру монстра и прочие его причиндалы в наших мешках. Игра закончится. Нам не простят этой злой шутки. Поставят к позорному столбу и закидают камнями. Говорю тебе: это ловушка. Нужно побыстрее сматываться отсюда. Мы проиграли, Оде мы уже не поможем.

— Ты не поняла! — возразил Жеан. — Дориус держит нас на привязи и не позволит убежать. Твои рассуждения хромают. Чего ради он будет наводить ужас на баронессу? Если она потеряет голову и публично заявит о своем несчастье, Дориус окажется в незавидном положении…

— Нет! — нетерпеливо оборвала его Ирана. — Ода будет хранить молчание. Она страшно боится, что ее отошлют в лепрозорий.

ОКОЛДОВАННЫЙ ГОРОД

В городе воцарился ужас. На закате дня жители баррикадировались, и даже кабачки закрывали двери, не впуская запоздалых клиентов.

Ни разу не пересеклись пути ночного дозора и зверя. В замке же, наоборот, многие служанки замечали его на поворотах коридоров. Одна из них так испугалась, что лишилась чувств, а потом и ума. Жеан ощущал себя одураченным и абсолютно бесполезным: чудище будто издевалось над ним, оказываясь всегда в месте, противоположном тому, где он его подкарауливал.

Ода больше не покидала свою комнату, самое большее — она приоткрывала дверь, чтобы принять горшок супа и круглую буханку хлеба.

— Я должна привыкать к заточению, — заявила она Иране. — Следите, чтобы мне приносили глиняную посуду, я буду разбивать ее. Таким образом, никто уже не воспользуется ею после меня. Ну а если кто-то будет удивляться, придумайте что-нибудь. Например, говорите всем, что я ужасно неловкая.

Дни свои Ода проводила, стоя на коленях перед ковчежцем и страстно молясь; она вызывала жалость в своей глухой, до шеи, одежде, словно вынуждена была прятать от людских глаз увядание своей больной плоти.

Дориус терял терпение, его угрозы перемежались умоляющими просьбами. «Зверь нашептывает мне разные гадости», — говорил он. Однако монах воздерживался повторять их вслух.

— Нам грозит опасность, — твердила Ирана. — Когда станет известно о болезни Оды, нас тоже посчитают зараженными, и не исключено, что заставят удалиться в лепрозорий вместе с ней. Говорю тебе: надо срочно сматываться.

Затем пришла очередь дроздов, больших любителей зрелых плодов.