— Не бойтесь, — сказал я однажды, — она не слышит вас.

— Не будьте столь наивны. Ей ничто не мешает оставить ученика за пианино одного, а самой подслушивать под дверью.

Однажды утром я убедился-таки в правоте ее слов. Заинтригованный приходом какой-то старушки с огромной корзиной, я осторожно отворил двери, ведущие в коридор, и неожиданно увидел там Элен, прильнувшую ухом к двери комнаты Аньес. А пианино тем временем наигрывало какой-то полонез, перевранный до неузнаваемости. К счастью, я лишь приоткрыл дверь, поэтому мне удалось вовремя скрыться. Отныне я постоянно держался начеку и, прежде чем войти в любую из комнат, краешком глаза внимательно осматривал все потайные уголки возле ширм, шкафов, буфетов. Для пущей безопасности, закрывшись в своей комнате, я сжег все свои документы, оставив лишь военный билет Бернара и письма, которые ему посылала Элен.

Наблюдая за всеми, я испытывал такое чувство, что и сам являюсь объектом пристального внимания, что, конечно, было не так, но тишина, полумрак, поскрипывание отсыревшей мебели — все это держало меня в постоянном напряжении. Я бесцельно слонялся по квартире среди каких-то выставочных сувениров, устаревших безделушек, претенциозных портретов целых поколений промышленников и судей. Я точно улавливал и различал стойкий запах Элен; а от легкого запаха Аньес и от желания мне становилось дурно. Эти меланхолические комнаты были как бы специально созданы для любви. Я не узнавал самого себя, ведь мне уже пришлось немало пострадать из-за женщин. Мои мечты о работе так и остались мечтами. Каждый день я коротал время в ожидании обеда, когда вновь должен был встретиться с сестрами. И встречи эти, между прочим, не были веселыми. Обе сестры едва обменивались несколькими словами, а когда одна из них обращалась ко мне, другая слушала так внимательно, что мне становилось не по себе. Элен почти не притрагивалась к еде.

— Ну скушай хоть кусочек паштета, — уговаривала ее Аньес.

Но Элен питалась только хлебом, картофелем, словно мясо, консервы и сыры, в изобилии стоявшие на столе, были отравлены. Кроме того, аппетит Аньес, казалось, внушал ей отвращение. Чтобы хоть как-то рассеять это ставшее привычным молчание, я начал рассказывать всевозможные истории из лагерной жизни. Иногда приходилось отвечать на вопросы, касающиеся не только моего детства, но и всей жизни, и тогда я чувствовал себя как на углях: вынужден был лгать, изворачиваться, а это всегда меня тяготило. К счастью, Элен никогда не пыталась докопаться до истины. Она вполне довольствовалась тем, что я здесь, рядом с ней, и всецело от нее завишу. Аньес же, наоборот, находила какое-то непонятное удовольствие, изощряясь в своих расспросах, причем делала это с подчеркнуто фамильярной небрежностью, бесившей Элен, которая явно не одобряла повышенного интереса своей сестры к моей персоне.

Как-то утром, едва наши губы разъединились, Элен резко и неожиданно спросила меня:

— А чем вы тут занимаетесь, когда я оставляю вас наедине?

— Так… ничем… Болтаем о том о сем.

— Поклянитесь, что вы сразу же скажете мне, если она…

— Если она — что?.. Чего вы опасаетесь?

— Ах, Бернар, я просто сумасшедшая… Она так хороша и молода…

Дверь прихожей слегка скрипнула; Элен отошла от меня и радостно добавила:

— Бернар, я думаю, вам следовало бы пойти немного прогуляться. Ведь вы теперь человек свободный.

Это была совершенная ложь, так как из узника я превратился в затворника.

Город походил на квартиру Элен — таинственный, полный вязкой тишины, где все же на каждом шагу чувствовалось чье-то незримое присутствие. Выбравшись сизым зимним утром на улицу, я тут же терялся в узких переулках, где, словно сновидения, роились клубы тумана.