Я сижу в своей старой детской комнате. Она принадлежала Ингрид с тех пор, как девочка была маленькой, но пару месяцев назад она с подругами перебралась в съемную квартиру на улице Мёленприс, и я получила свою комнату обратно. Я сразу занялась ее обустройством, повесила ковер, привела в порядок пол, а стены выкрасила в кремовый цвет. Так я превратила комнату в маленькую берлогу. Я называю ее «библиотека», но Нильс Петер смирился с тем, что это моя личная комната. Щедрый человек!

Ингрид была так мила. Когда она и ее приятель вынесли последние коробки с одеждой и вещами, она вдруг весело меня обняла и поблагодарила за то, что когда-то я одолжила ей свою комнату, в которой она жила с трехлетнего возраста! Но она все время знала, что это моя девичья комната и что я жила в ней и взрослой, и ребенком.

Всего пять лет я не жила в ней…

Когда я села тогда в дневной экспресс, я заплакала. Что, по-твоему, я делала, проезжая Хеугастёль, недалеко от нашего логова на плато? Когда мы подъезжали к Финсе, рядом со мной сел кондуктор и стал меня утешать. Я не промолвила ни слова, да он ничего и не спрашивал. В Мюрдале он вышел, помахал зеленым флагом и снова вернулся. Я все еще плакала. Он принес мне чашку чая, не такого, какой подают в бумажном стаканчике, а настоящего чая в фарфоровой чашке. Тогда я, пересилив себя, взглянула на него, улыбнулась и сказала: «Спасибо!» Но рассказать, как мы жили в «каменном веке», не смогла.

Мне нужно было домой. Домой к маме и папе. Это было единственное, в чем я была абсолютно уверена. Я не стала звонить и предупреждать их. Я не могла больше думать ни о чем, кроме как оказаться дома. Им пришлось принять меня в том состоянии, в каком я объявилась.

Я снова поселилась в своей детской комнате. Когда я несколько лет спустя встретила Нильса Петера, мама и папа начали перестраивать старый дом в устье фьорда. Тот самый, что остался после бабушки, в Ютре-Сула. Папа начал, как он выражался, «катиться с горы». В конце концов он продал свое агентство и таким образом стал состоятельным человеком. Он посмеивался: «Прекрасно жить в Бергене, Сольрун! Но не очень-то полезно для здоровья здесь умереть!»

Они прожили в Кольгруве больше двадцати лет, так что, в известном смысле, он был прав. Папа умер три года тому назад. Говорят, что он сидел в кресле со стаканом коньяка в руке, который упал и разбился, когда у него остановилось сердце. Мама умерла зимой. Я сидела рядом с ней и держала ее за руку. У нее была только я.

Когда я приехала в Осло учиться, мне было ровно столько же лет, сколько Ингрид сейчас. Приятно об этом думать. Как мы были молоды! Прошло всего несколько недель с тех пор, как я сошла с поезда Восточной железной дороги, тут мы с тобой познакомились; это случилось после лекции к ex. phil в «Chateau Neuf». Тебе надо было прикурить сигарету, а возможно, это был всего лишь предлог, но потом мы уже не расставались.

В октябре мы перебрались в маленькую квартирку в районе Крингшё, где находился студенческий городок. Мои соученики — студенты в Блиндерне, не скрывали своей зависти. Мы существовали как бы сами по себе, словно, кроме нас, никого на свете не было. Мы были так счастливы!

Как я плакала в поезде, возвращаясь домой, в Берген! Я ничего не понимала. Только то, что мы стали думать совершенно по-разному, но никак не могла взять в толк, почему при этом невозможно жить вместе. Или ты считаешь, что тот, кто верит, и тот, кто нет, не могут жить под одной крышей?

Как ты ненавидел те книги, Стейн! Особенно одну. Как ты презирал ее и как презирал меня за то, что я ее читаю. Или просто ревновал меня? Пять лет все мое внимание принадлежало тебе. У меня в уме ничего не было, кроме нас с тобой. После встречи с Брусничницей и после того, как я начала читать эту книгу, которую взяла в гостинице и увезла с собой в Осло, у меня появилась и стала все больше укрепляться вера в жизнь после смерти.