— Кто знает, — сказал Шастейль загадочно, — а вдруг именно теперь, когда тебе угрожает опасность, знания предков проснутся… В сложных ситуациях, когда идет речь о жизни и смерти, человек оказывается способным на поступки, которые в обычной жизни ни за что не стал бы совершать… Садись на весла, Софи, и не спорь! Я хочу наконец посмотреть, что у Мари с лицом.

— Да я и грести‑то не умею, — сказала она, но ее никто не услышал. Вернее, на ее слова не обратили внимания.

Ничего не оставалось, как пробраться на место гребца и для начала просто посидеть там, приноравливаясь к кажущимся неподъемными веслам.

Соня осмотрела море от горизонта до горизонта — никакого знака, указания свыше, — казалось, все части света потеряли вдруг свои направления и слились в некий круг или пятачок, в котором находилась их лодка, чтобы не стоять на месте, а передвигаться по кругу, в зависимости от того, куда направлен нос лодки…

Тогда она задала себе мысленный вопрос, где земля, и на мгновение ушла в себя: чем черт не шутит, Жан может оказаться прав. Ничего внутри не отзывалось на ее молчаливый вопрос.

Но стоило Соне взяться за весла и неуклюже приподнять их, глубоко погружая в воду, как то ли из глубины моря, то ли откуда‑то с неба к ней пришло озарение: берег там!

Она с трудом развернула лодку и, стирая кожу на нежных ладонях, стала грести в сторону этого «там».

Прошло довольно много времени, пока Соня наконец освоилась и перестала дергать весла и погружать их слишком глубоко. И плескать ими, обдавая брызгами сидящих на корме товарищей по несчастью.

Словом, когда дело наконец пошло на лад, она смогла обратить внимание на то, чем занимался в лодке доктор Жан Шастейль.

«Ну понятно, голодной куме все хлеб на уме», — с усмешкой подумала Соня и очень своим мыслям удивилась. Потому что подумала‑то она по‑русски и тут же перевела свою мысль на французский язык, как будто в голове ее сидел кто‑то второй, отличный от первого человек.

Вот так она потихоньку и превращается и не во француза, и не в русского, а непонятно в кого. Как говорила покойная маменька, «пошел к куме, да засел в тюрьме!»

Между тем Жан Шастейль, заставив Мари умыться морской водой, намочил небольшой кусок оторванного от собственной рубашки полотна и осторожно протирал девушке лицо, смывая с него засохшую кровь и что‑то при этом приговаривая.

Княжна на минутку прекратила грести и прислушалась.

— Всевышний услышал мои молитвы, не испортил мою работу. Здесь болит? Ничего, пройдет, а вот здесь ты потерпи немного, разгладим эту припухлость… Еще несколько дней, сойдут твои синяки, и будешь ты у нас снова красавицей.

Соня услышала, как прыснула Мари — странно, с доктором она в момент становилась другим человеком, даже будто кокетничала, чего за ней в другое время Соня не замечала.

— Не помню, чтобы я была красавицей, — проговорила та, — но вам виднее.

А на самом деле их общение слишком затягивалось, в то время как руки княжны начинали всерьез болеть, так что она, глядя на них, невольно застонала, чем привлекла наконец внимание Шастейля.

— О, Софи, у тебя уже кровавые мозоли. Прости, я увлекся. И эта моя глупая затея насчет того, что ты почувствуешь нечто свойственное особо одаренным людям… Они безошибочно определяют части света, находят в песках воду… Я подумал, что вдруг к тебе придет некое озарение… насчет берега…

— И ты не ошибся, Жан! — вскричала Соня и так резко поднялась с сиденья, что чуть не опрокинула лодку.

— Ты хочешь сказать, что почувствовала… что знаешь, где берег?

— А куда, по‑твоему, я гребла?

— И куда?

— Да к берегу же!

— Ну, это ты брось! — недоверчиво произнес Шастейль.