Здоровяки прикорнули на высоких железных кроватях, не раздеваясь и не снимая оружия. Хосе курил, по-турецки сидя на полу, под потемневшим старинным распятием. Как верный волкодав, он спиной подпирал дверь следующей комнатки, куда удалился хозяин. Как можно осторожнее я перенес тяжесть тела на левую ногу, пригнувшись, миновал окно. Налетевший порыв ветра чуть не сорвал меня со стены. К счастью, мне удалось нащупать торчащий железный крюк. Из-под ноги скатился мелкий камень. Я послушал, как долго он скачет, и мысленно перекрестился. Несколько секунд восстанавливал дыхание. Если бы не два бледно-желтых квадрата, слева и справа, мог бы сойти за прикованного над бездной Прометея. Одна из ставен в крайней комнате была заперта, закрыть другую мешали цветочные горшки, стоящие на узком подоконнике. Старика я увидел не сразу, он совершал какие-то неясные манипуляции, стоя ко мне спиной. Комнатушка оказалась совсем маленькой. Узкая кровать у дальней стенки, дряхлый черный комод, лампочка под бумажным, перекосившимся абажуром, накрытый газетой столик. На застеленной кровати, поверх пестрого покрывала, валялись открытые сумки.

Пенчо чуть сдвинулся, продолжая правой рукой странные движения. На столе стояла тарелка. Дед окунал в нее ложку, которую тщательно отирал о край и отправлял куда-то, явно не к себе в рот. Из комнаты доносились непонятные звуки. Теперь, когда сердце перестало греметь в ушах, помимо шевеления коз в загоне и посвиста ветра, мне слышалось нечто вроде колыбельной. Слащавым сюсюкающим голоском Пенчо увещевал кого-то съесть еще ложечку такой вот вкусненькой кашки, такого вот объедения… Я был уже готов поверить, что дед окончательно свихнулся, когда уловил, что ему отвечают. Противным, скрипучим и в то же время шамкающим сопрано.

Сперва я решил, что это болтают Мигель с напарником, и уже начал планировать отступление, но тут Пенчо резко отошел в сторону и принялся копаться в бауле. А на столе…

На столе, возле открытого пластмассового контейнера, вроде тех, в которых перевозят крупных собак, на подушке покоилось отвратительное трясущееся существо. Вначале я усомнился, принадлежит ли урод к человеческой породе; затем предположил, что передо мной ребенок, искалеченный ужасной болезнью. Скудное освещение не позволяло толком ничего рассмотреть, тем более, что я удерживался на одной ноге, икры уже сводило от усталости, а пальцы левой руки, вцепившиеся в какой-то гвоздь, давно онемели. Но то, что я разглядел, стоило всех моих мучений.

Маленькое чудовище на столе произнесло вдруг вполне членораздельную фразу, и морок окончился. Ну конечно, никакой не ребенок, а невообразимо старая, беззубая карлица. Она действительно была больна, больна одной из тех редких медицинских напастей, что останавливают рост тела в раннем детстве. Я рассмотрел сморщенное пигментированное личико, ввалившийся перекошенный рот, из которого тянулись бурые слюни. Непропорционально огромная голова тяжело кренилась на сторону, так что корявыми скрюченными ручками старуха вынуждена была поддерживать себя в сидячем положении. Ног, если они вообще имелись, я не видел. Собственно, принадлежность к женскому полу угадывалась, скорее, по деталям гардероба: блестящим бусам, в несколько слоев накрученным вокруг тщедушного туловища, круглой тяжелой серьге, продетой в ухо, оранжевому детскому платьицу. Крупные уши карлицы походили на две пересушенные инжирины, поросшие торчащими седыми волосами.

Пенчо вернулся, держа платок и кружку с водой. Он обращался со своей кошмарной собеседницей с потрясающей нежностью. Карлица недовольно заворчала, Пенчо увещевал ее вполголоса, отирая остатки каши с коричневого дряблого подбородка. Я отпустил гвоздь, подождал, пока пальцы рук обретут подвижность, и потихоньку отправился в обратный путь.

Единственное, в чем я не сомневался, это то, что уснуть сегодня не смогу. Предположение оказалось более чем пророческим. Не успел я преодолеть стену внутреннего патио, как со двора донеслась оглушительная автоматная очередь.