(Во время войны 1914 года чехи чувствовали себя чуждыми целям, ради которых империя Габсбургов посылала их сражаться; Швейк, окруженный дезертирами, был исключением среди дезертиров: он был счастливым дезертиром. Когда я думаю об огромной популярности, которой он пользуется в своей стране, мне приходит в голову мысль, что подобные великие обстоятельства, переживаемые коллективно, редкие, почти скрытые и не нашедшие отклика у других, могут дать право на существование целой нации.)

Любое действие, сколь бы невинно оно ни было, происходит не в пустоте. Оно имеет следствием другое действие и приводит в движение целую цепь событий. Где заканчивается ответственность человека за его действие, которое продолжается бесконечно, в цепи бесконечных, чудовищных трансформаций? В своей длинной речи в конце «Царя Эдипа» Эдип проклинает тех, кто некогда спас его, ребенка, от которого хотели избавиться родители; он проклинает ту цепь событий, в какой честность намерений не играет никакой роли; он проклинает бесконечную цепь, которая связывает воедино все человеческие существа и делает из них одно трагическое человечество.

Виновен ли Эдип? Это слово, заимствованное из юридического словаря, в данном случае не имеет никакого смысла. В конце «Царя Эдипа» герой выкалывает себе глаза застежкой от туники повесившейся Иоакасты. Что это с его стороны: акт правосудия, который он применяет к себе самому? Стремление себя наказать? Или же скорее крик отчаяния? Желание никогда больше не видеть тех ужасов, причиной и мишенью которых является он сам? То есть желание не справедливости, но небытия? В «Эдипе в Колоне», последней пьесе, оставшейся нам от Софокла, Эдип, отныне слепой, яростно протестует против обвинений Креонта и объявляет себя невиновным под одобрительным взглядом сопровождающей его Антигоны.

Имея некогда возможность наблюдать государственных деятелей-коммунистов, я с удивлением должен был констатировать, что они зачастую оказывались весьма критичны по отношению к реальности, возникшей в результате их действий, которые на их глазах превратились в неконтролируемую цепь событий. Если они и в самом деле были столь проницательны, скажете вы, почему же тогда хлопнули дверью? Из оппортунизма? Из любви к власти? Из страха? Возможно. Но нельзя исключить, что, по крайней мере, хоть кто-то из них действовал, руководствуясь чувством ответственности за некое деяние, которому они когда-то помогли свершиться в этом мире, и свое авторство они не собираются отрицать, постоянно лелея надежду, что его можно как-то исправить, изменить, вновь придать ему утраченный смысл. Чем больше эта надежда представляется иллюзорной, тем в большей степени проявляется трагичность их существования.

В десятой главе романа «По ком звонит колокол» Хемингуэй рассказывает про тот день, когда республиканцы (именно им он симпатизирует как человек и как автор) заняли небольшой городок, выбив оттуда фашистов. Без всякого судебного процесса они приговаривают к смерти два десятка человек и сгоняют их на площадь, где стоят люди, вооруженные цепами, вилами, косами, чтобы убить виновных. Виновных? Большинству из них можно поставить в вину лишь пассивное участие в фашистской партии, так что палачи, простые люди, которые хорошо их знают и не испытывают к ним ненависти, поначалу ведут себя робко и сдержанно; и лишь под воздействием алкоголя, а потом еще и крови они возбуждаются, так что сцена (подробное описание занимает почти десятую часть романа) заканчивается чудовищным взрывом жестокости, когда все вокруг становится адом.

Эстетические концепции без конца превращаются в вопросы; я спрашиваю себя: трагична ли История? Скажем по-другому: имеет ли смысл понятие трагического вне конкретной судьбы? Когда История приводит в движение массы, армии, страдания и наказания, больше невозможно отделить одну от другой различные проявления воли; трагедия полностью поглощена половодьем нечистот, затопивших мир.