|
Все были слепы, даже Пьетро Виравольта, несмотря на все продемонстрированные им недюжинные таланты. Смогли бы они предотвратить смерть Лучаны? Этот вопрос непрестанно мучил сенатора и питал его скорбь, слишком глубокую и переставшую быть секретом для окружающих. Скорбь, причиняющую такую неизбывную боль, какую мало кому доводилось испытать. Конечно, задним числом восстановить всю эту жуткую картину было куда проще. Но неужели они не могли быть менее наивными? Как Викарио и его присным удавалось все это время просачиваться сквозь ячейки сети? И сколько Огненных птиц еще осталось? Достаточно, чтобы сформировать тайный кабинет, который продолжит скрытно плести чудовищные заговоры? Теневой сенат, незаконный Совет сорока, Уголовный суд Дьявола? Ответа у Джованни не было. Но мысли об этом не покидали его ни на секунду. Как и воспоминания о прелестном личике Лучаны. Он воскрешал в памяти ее улыбку, нежные слова, слетающие с дерзких губ, то ласковых, то развратных. Эта развратность весьма огорчала Джовапни, хотя и привязывала к очаровательной соблазнительнице. «Ах, Джованни… Знаешь, что мне нравится в тебе больше всего? Твоя вера, что ты спасешь весь мир». Весь мир! Вот уж действительно! Он не смог спасти даже ее, Лучану… Джованни сжал кулаки с такой силой, что костяшки побелели. Потом спохватился, но ярость продолжала кипеть. Конечно, она принадлежала и другим мужчинам, постоянно заставляла его страдать, обдавая то жаром, то холодом. Но некоторые вещи были только для него. Он помнил это нежное личико, разрумянившееся от наслаждения. Джованни, Джованни… Конечно, она немножко притворялась. Но он мог ей довериться, мог с ней разговаривать. И спокойно засыпать на ее груди. Она давала ему всс го, о чем он всегда мечтал. До такой степени, что однажды лаже сказала ему смеясь: «Ох, Джованни, мой сенатор! Можно подумать, что вы ищете свою мамочку!..» Да, ради нее и только нее одной он смог бы предать республику. Ради обладания женщиной, свободолюбивой по своей природе, неспособной подчиниться чьей-то воле после неудачного брака и вечно ищущей любви, в которую едва осмеливалась верить. Женщиной, которая отдавалась, но при этом оставалась свободной. Ради нее Джованни смог бы предать, если бы она захотела… Но Викарио? Он-то почему пошел на измену?
Ради власти. Исключительно ради власти. Ради жемчужины Адриатики и имперского величия… До того, как отправленные в Канареджо солдаты вернулись, и до ухода Виравольты, они заперлись с Пьетро, Пави и Советом девяти, чтобы разработать диспозицию полицейских в разных кварталах Венеции на время празднования Вознесения с учетом передвижений дожа. Агентам, пока суд да дело, велено было утроить усилия по поискам Викарио и фон Мааркена. Поговаривали, что австриец может уже быть в городе. Возможно ли такое? «О да! — думал Джованни Кампьони, совершенно в этом убежденный. — Вот уж что не вызывает никаких сомнений… Ренегат наверняка здесь, чтобы лично присутствовать при вымечтанной победе… Зарылся в каком-нибудь темном углу, как гадюка в норе. И готовится выстрелить из главного калибра! Но игра еще не закончена, фон Мааркен, уж поверь мне! Далеко не закончена!» «Нет, ничего еще не закончено», — твердил себе Джованни. Но что он делает посреди ночи на обдуваемом всеми ветрами кладбище Дорсодуро?
Потому что именно здесь он и находился. И, постоянно прокручивая в мозгу последние события, поглядывал по сторонам, сжимая в руке факел и пытаясь хоть что-то рассмотреть в окружающей его темноте. Сенатор начал мерзнуть, несмотря на подбитую горностаем мантию. Если, конечно, охватившая его дрожь не следствие растущей тревоги. Он сунул руку в перчатке под мантию, вытащил записку и внимательно ее перечитал.
Эта записка по стилю полностью совпадала с той, что получил в свое время Виравольта. Этот Вергилий, о котором упоминал Пьетро, — один из той поганой троицы врагов или это очередное прозвище какого-нибудь Викарио с тысячью лиц? И в этой записке сенатору предлагалось пойти туда, где похоронили останки бедной Лучаны. |
