— Он тебя настиг?

— Дважды. Сначала в Нью-Йорке, потом на юге.

— Почему же он солгал нам?

— Испугался. Я дал ему понять, что его ждет, если он проговорится.

— Мне так и не удалось его разыскать, он бесследно исчез.

— Это не имеет значения.

— Как тебе удалось от него избавиться?

— Я развернул ситуацию на сто восемьдесят градусов. Я сделался его тенью. После Нью-Йорка, когда я просочился у него сквозь пальцы, это превратилось для меня в игру. Я его заманивал, подбрасывал разные улики, наводил на след. А в решающий момент он попадал в расставленную ловушку.

— Умно.

— Скорее глупо, но у меня не было выбора. В противном случае меня бы притащили назад на аркане, а потом обращались бы, как с помешанным. Я себя презирал за эти дурацкие хитрости. В конце концов, он делал свое дело, и мне было его искренне жаль, а жалость, особенно собственная, вызывает у меня отвращение.

— Ну а дальше?

— Я боялся, что мои уловки однажды не сработают и меня сцапают, поэтому я бежал и бежал, даже когда в этом уже не было необходимости. Я провел в бегах целый год.

— Где же ты скрывался?

— Я же говорю, на юге. В теплых краях. Передвигался пешком, спал в парках, избегал людных мест. Ты себе не представляешь, какая это огромная страна. Два месяца я провел в пустыне. Одно время жил в шалаше по соседству с индейским племенем пуэбло. Совет старейшин разрешил мне поселиться на территории резервации.

— Сочиняешь.

— Я рассказываю свою историю, а верить или не верить — это уже твое дело. Думай что хочешь.

— Дальше.

— Однажды в штате Нью-Мексико я зашел в дорожную забегаловку. На стойке кто-то оставил газету. Так я узнал, что вышла моя книга.

— Ты был удивлен?

— Я бы употребил другое слово.

— Какое же?

— Раздосадован. Расстроен.

— Не понимаю.

— Я был раздосадован, потому что книга дрянь.

— Не автору судить о собственном творчестве.

— Дрянь, можешь мне поверить, как и все, что я написал.

— Отчего ж ты тогда ее не уничтожил?

— Я не мог от нее оторваться. Это, согласись, еще не делает ее хорошей. Ребенок не может оторваться от своих какашек, но это не повод устраивать над ними ритуальные пляски. Отправления организма — личное дело каждого.

— Тогда почему ты взял с Софи обещание показать мне твои рукописи?

— Чтобы ее ублажить. А то ты сам не знаешь! Это был невинный предлог, главной же целью было устроить ее личную жизнь.

— Тебе это удалось.

— Еще бы. Я ведь отправил ее не к первому встречному.

— Ну а рукописи?

— Я был уверен, что ты их выбросишь. Мне не могло прийти в голову, что кто-то воспримет их всерьез.

— Но книга вышла, и что же ты сделал?

— Вернулся в Нью-Йорк. Глупее не придумаешь. Я был выбит из равновесия и немного потерял голову. Эта книга заманила меня обратно, вернула на круги своя. Я уже не мог жить так, словно моих рукописей не существует.

— Я думал, что ты умер.

— А что тебе еще оставалось? Это только укрепило меня в мысли, что Квинн мне больше не помеха. Зато я столкнулся с худшей проблемой. Тогда-то я и написал тебе первое письмо.

— Ты поступил жестоко.

— Я был зол на тебя. Я хотел, чтобы ты страдал. Чтобы ты вместе со мной прошел через все круги ада. Я опустил письмо в почтовый ящик и тут же пожалел об этом.

— Но было уже поздно.

— Да. Поздно.

— И долго ты пробыл в Нью-Йорке?

— Не знаю.