Сорокин кивнул, сказал: «Так, стоп», – и принялся перебирать бумаги в папке «Текущее».

– Вот оно.

Документ, который он искал, предписывал усилить профилактическую работу в районе железнодорожной платформы района в связи с перемещением через нее…

– …составов стратегического назначения, код а-девять.

– А-девять. Это что, Николай Николаич?

– Уран, – машинально пояснил капитан, ощущая, что в голове один за другим взрываются «хиросимы». – Что и требовалось доказать.

По лицу Николая было заметно, что и у него, как у старшего тезки, идет напряженный мыслительный процесс. Впрочем, в силу более молодого возраста, отсутствия зашоренности и боязни ошибиться у него головоломка сложилась куда быстрее.

– Так что же, выходит, что Машкин и в сорок первом мог устроить диверсию?

– Нельзя утверждать так без доказательств, – возразил Сорокин, но все-таки признал, что есть все основания полагать.

– Но доказать не получится.

Николай Николаевич, подумав, сказал, что это уже не их дело:

– Это доказывать будем не мы, другие, специально обученные люди.

Прощались серьезно, сухо, по-мужски. И все-таки капитан, не сдержавшись, притянул парня к себе и от души чмокнул в лохматую макушку:

– Колька, Колька Пожарский. Умный парень ты. И удачливый. Что бы я без тебя делал?

Тот, смущаясь, высвободился:

– А что мы без вас делать будем?

– В смысле?

– Так вы никак на пенсию собрались?

– Так сердце у меня.

– У всех сердце.

– Так, а ты не бросаешь родные пенаты? – хитро подловил парня Сорокин.

– Не бросаю, – возразил Николай. – Работать иду, для всеобщего блага…

– …и я должен оставаться, и тоже для всеобщего блага?

Колька понял, что перешел черту, указывая пожилому, заслуженному, к тому же больному и одинокому человеку на его место в этой жизни. И все-таки твердо закончил:

– Да. Вы тут незаменимый.

Ну что скажешь? Вот и Сорокин промолчал.

С утра опера застали руководство плещущимся над раковиной, свежим, непривычно бодрым. Растираясь полотенцем, Николай Николаевич молодецки поприветствовал подчиненных:

– Ну-с, как спалось?

– Неплохо, – пробормотал Акимов, отводя глаза.

Наискосок по груди капитана шли затянувшиеся шрамы, явно от очереди, след на ключице, как бы от рубленой раны – густовато для одноглазого пенсионера, кантовавшегося по тылам.

Остапчук деловито уточнил:

– Я звякну линейным-то?

Сорокин отозвался:

– Звякать будем по другому номеру, Иван Саныч. Но это я сам сделаю.

14

– Как чувствует себя молодой человек?

Цукер открыл глаза, повел ими, придавая себе вид томный, страдающий и одновременно смиренный:

– Прекрасно, доктор. Большое вам спасибо, если бы не ваши руки… золотые же руки! Памятник им надо ставить, вот что…

Хирург Шор прервала с прохладцей:

– Ну-ну, успокойся. Мне дифирамбы ни к чему, для девочек прибереги.

Быстро, без лишних слов и движений провела осмотр, выдала заключение:

– Через недельку выпишу, будешь куролесить пуще прежнего. – Бесцеремонно дернула за ухо: – Только имей в виду, комбинатор: такие точные удары нарабатываются годами, не советую доверять наносить их себе кому попало. Тебе, молодой человек, не иначе как крупно повезло.