|
Когда я пришел работать в больницу, власть в отделении уже захватила сестринская верхушка во главе с Казначеем. Это была бархатная революция, потому что низы еще, может быть, и хотели по-старому, как все хотят, но вот верхи уже не могли по причине маразма. Начался передел собственности – вернее, ее создание из пустоты. Привезли камни, краску; привели рабочих. Выписали больных из двух палат и построили стенки: было две палаты, а стало четыре, и все – платные, потому что маленькие. Чудо! Чтобы процесс пристойно выглядел на бумаге, его назвали вот как: РАЗУКРУПНЕНИЕ. У Казначейши проснулся аппетит, и она принялась разукрупнять все новые и новые палаты. В мудрой Вселенной устроено так, что если где-то убавится, то в другой части прибавится. Раз палаты разукрупнились, то что-то должно разуменьшиться: например, кабинет заведующей. Потом, действуя совсем уже иррационально, эту заведующую выгнали из кабинета в ординаторскую, маленькую и тесную, но с сортиром. Объяснили неправдоподобной заботой о докторах, хотя мы с коллегой в этой революции были, скорее, случайными попутчиками. Мне было все равно, разве что в сортир не хотелось ходить к заведующей, а коллега металась между левым и правым уклоном. Так что векторы породили ноль. Да нас и не особенно спрашивали, когда еще раньше сдавали нашу маленькую, теплую, благоустроенную ординаторскую новому русскому инвалиду, и мы, как погорельцы, ютились в хоромах заведующей, а та язвила: «Что, отдали ординаторскую? Теперь сидите!» Хотя мы ни пяди родной земли не уступали. Мы же и виноваты оказались; это нас заведующая, отправляясь из просторного, нового кабинета в сортирную ординаторскую, послала «к ебене матери».
Непристойное предложение
Ночь. Ординаторская. Я дежурю. Спать неудобно, лежать приходится на смотровой кушетке. Она узкая и жесткая. За стеной – сестринская, в сестринской – Галя и Оля. В стене есть дырочка, сквозь которую просачиваются разговоры и прочие звуки с запахами. Заснуть невозможно, приходится слушать. В сестринскую пришел квадратный мужчина, больной. – Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль? – Идите спать. – Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль? Через сорок минут: – Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль? Через двадцать минут: – Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль? Через тридцать минут: – Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль? Через какое-то время: вздох. Одинокое тело уходит. Шаркает в коридоре, харкает. Смешки, звон посуды. – Чего ему надо-то, а? Галя: – Ты скажи мне, скажи, чё те надо, чё те надо… Оля (подхватывает): – Я те дам, я те дам, што ты хошь, что ты хошь… Зловещий ведьминский хохот. Свет гаснет. Бормочет телевизор. Энергия, не нашедшая выхода в квадратном мужчине, направилась в уголовное русло. Через два дня его выгнали: немного выпил и ударил соседа отверткой, а потом еще гонялся за ним.
Баня
В нашей больнице случалось мероприятие, в котором мне так и не довелось поучаствовать: Баня. В эту развратную Баню ходил помыться наш приемный покой, когда возникало настроение. По этому поводу можно сказать, что совершенство всегда требует некоторой незавершенности. Так, например, мои дядя и отчим изъездили – якобы, за грибами – всю Приозерскую ветку и везде отметились, выпили. Кроме далекой станции Мюллюпельто. Там они не были ни разу. Я, помню, спрашивал дядю: отчего бы вам туда не поехать? А он мне задумчиво и тоскливо рассказывал про художественную незавершенность. Они туда, дескать, из принципа не поедут. |
