— Не может быть! — удивился Майкл. — Он так к нам хорошо относился. (Первый учитель, — мелькнуло в голове.)

— Точная информация от немецких друзей. Какой я идиот! Что я клюнул на предложение совсем из другого региона! — убивался шеф. — Кому нужна была поездка в Берлин? Работал бы он себе в Джакарте… и черт с ним! — в конце концов, это другой отдел… а тут конец года, и думаете, меня погладят по головке за английскую подставу?! Вечно беда с этими энтузиастами-фрицами, вдруг проявили инициативу, мудаки, стали его проверять и докопались! А вы тут со своим айсбайном… Что мне теперь с вами делать, куда направлять на работу? Вы же расшлепаны, причем давно!

Товарищ Майкл вышел из кабинета словно оплеванный. До сих пор он никогда не испытывал горечи предательства, он чуть не плакал и злился, что его провели за нос, он ненавидел предателя и готов был убить его и не знал, что впоследствии его не раз предадут и чужие и свои и все это опротивеет, и станет привычным, и не будет вызывать совершенно никаких эмоций.

Генерал Джон

— Эх, Майкл, это совершенно дивная история! В Арденнах немцы перекрыли подвоз продовольствия и мы оказались на голодном пайке: овсянка, сыр, не было даже тушенки. И тогда повар пригласил меня на кухню: «Как вам это нравится, капитан Джон?»— «Где вы достали такое чудесное мясо?» — «Знаете, что это такое, капитан Джон? Это кошка! Я сварил кошку!»

Генерал частенько рассказывал эту историю, особенно после двух-трех бокалов, пил он в меру (если считать мерой полбутылки виски на рыло), тогда лицо его багровело и сигарета надолго оседала в краешке рта.

Ценный агент генерал Джон с тридцатых возненавидел фашизм и уверовал в Сталина, потом разочаровался во время московских процессов (тогда НКВД быстро зачислил его в троцкисты и чуть не укокошил), но началась война — и Джон снова решил взять сторону Сталина во имя победы над фашизмом, но после оккупации Восточной Европы снова невзлюбил его, в знак протеста порвал с нашей разведкой и вновь появился уже после смерти Вождя народов, со святой верой, что святое знамя не виновато, если к нему прикасались грязные руки.

Генерал работал на полную катушку, деньги считал презренным металлом и брал их только на конкретные дела, не связанные с его личным благополучием, в коммунизм он верил безоговорочно и даже пугал этим товарища Майкла, которого уже начинала подтачивать сытая английская действительность.

— Не судите по магазинам! — говорил генерал. — Посмотрите, как живет рабочий класс! Что-то я не видел рабочих в районах Мейфер и Челси! Общество расколото, и царят законы джунглей, тут нельзя расслабляться ни на миг, надо работать и работать! Вы не представляете, Майкл, как ужасно жить в Англии!

И когда Майкл деликатно замечал, что и Страна Советов тоже испытывает порою трудности, генерал махал рукой и смеялся: «Конечно, у вас есть проблемы! Но они временные. Не забывайте, какой разрыв всегда был между Россией и Англией! Вы же покрыли его в кратчайший срок, сам Черчилль писал, что Россия прошла путь от сохи до полета в космос в мгновение ока».

К мнению Черчилля товарищ Майкл прислушивался с почтением, особенно после прочтения баек о том, что бывший лидер тори и дня не обходился без армянского коньяка, к которому приучил его хитрый дядя Джо, и без огромной сигары.

Однажды Майклу, жившему недалеко от Гайд-парка, удалось увидеть самого сэра Уинстона: тот стоял в окне своего дома, зажав в зубах пресловутую сигару, внизу щелкали фотографы и жидко аплодировала небольшая толпа (уже потом знакомец Майкла, личный секретарь Черчилля, заметил, что патрон давно уже не пил и не курил, а сигару ему приходилось вставлять в рот для сохранения имиджа, ибо британцы консервативны и любое изменение привычек вождей больно ранит их чувства).