|
– Должно быть! – Все в господской власти состоит, – заметил бедняк. – Вишь, вишь, куда метит, вишь, каков? у! у! а! И все расхохотались, иные запрыгали. Громче всех заливался один мальчишка лет пятна-дцати, вероятно, сын аристократа между дворней: он носил жилет с бронзовыми пуговицами, галстук лилового цвета и брюшко уже успел отрастить. – А послушай-ка, признайся, Купря, – самодовольно заговорил Николай Еремеич, видимо распотешенный и разнеженный, – ведь плохо в истопниках-то? Пустое, чай, дело вовсе? – Да что, Николай Еремеич, – заговорил Куприян, – вот вы теперь главным у нас контор-щиком, точно; спору в том, точно, нету; а ведь и вы под опалой находились и в мужицкой избе тоже пожили. – Ты смотри у меня, однако, не забывайся, – с запальчивостью перебил его толстяк, – с то-бой, дураком, шутят; тебе бы, дураку, чувствовать следовало и благодарить, что с тобой, дура-ком, занимаются. – К слову пришлось, Николай Еремеич, извините… – То-то же к слову. Дверь растворилась, и вбежал казачок. – Николай Еремеич, барыня вас к себе требует. – Кто у барыни? – спросил он казачка. – Аксинья Никитишна и купец из Венева. – Сею минутою явлюся. А вы, братцы, – продолжал он убедительным голосом, – ступайте-ка лучше отсюда вон с новопожалованным истопником-то: неравно немец забежит, как раз нажалуется. Толстяк поправил у себя на голове волосы, кашлянул в руку, почти совершенно закрытую рукавом сюртука, застегнулся и отправился к барыне, широко расставляя на ходу ноги. Погодя немного и вся ватага поплелась за ним вместе с Купрей. Остался один мой старый знакомый, дежурный. Он принялся было чинить перья, да сидя и заснул. Несколько мух тотчас воспользо-вались счастливым случаем и облепили ему рот. Комар сел ему на лоб, правильно расставил свои ножки и медленно погрузил в его мягкое тело все свое жало. Прежняя рыжая голова с ба-кенбардами снова показалась из-за двери, поглядела, поглядела и вошла в контору вместе с сво-им довольно некрасивым туловищем. – Федюшка! а Федюшка! вечно спишь! – проговорила голова. Дежурный открыл глаза и встал со стула. – Николай Еремеич к барыне пошел? – К барыне пошел, Василий Николаич. «А! а! – подумал я, – вот он – главный кассир». Главный кассир начал ходить по комнате. Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки во-обще смахивал на кошку. На плечах его болтался старый черный фрак, с очень узкими фалдами; одну руку он держал на груди, а другой беспрестанно брался за свой высокий и тесный галстук из конского волоса и с напряжением вертел головой. Сапоги носил он козловые, без скрипу, и выступал очень мягко. – Сегодня Ягушкин помещик вас спрашивал, – прибавил дежурный. – Гм, спрашивал? Что ж он такое говорил? – Говорил, что, дескать, к Тютюреву вечером заедет и вас будет ждать. Нужно, дескать, мне с Васильем Николаичем об одном деле переговорить, а о каком деле – не сказывал; уж Василий Николаич, говорит, знает. – Гм! – возразил главный кассир и подошел к окну. – Что, Николай Еремеев в конторе? – раздался в сенях громкий голос, и человек высокого роста, видимо рассерженный, с лицом неправильным, но выразительным и смелым, довольно опрятно одетый, шагнул через порог. – Нет его здесь? – спросил он, быстро глянув кругом. – Николай Еремеич у барыни, – отвечал кассир. – Что вам надобно, скажите мне, Павел Андреич: вы мне можете сказать… Вы чего хотите? – Чего я хочу? Вы хотите знать, чего я хочу? (Кассир болезненно кивнул головой. |
