|
.. п... и я... э... не знаю, - оратор похлопал ребрышком монокля по тетрадке, и я узнал в ней мою пьесу, - ее играть нельзя... простите, - уж совсем обиженно закончил он, - простите! Тут мы встретились взорами. И в моем говоривший прочитал, я полагаю, злобу и изумление. Дело в том, что в романе моем не было ни акаций, ни сребристых тополей, ни шумящего Днепра, ни... словом, ничего этого не было. "Он не читал! Он не читал моего романа, - гудело у меня в голове, - а между тем позволяет себе говорить о нем? Он плетет что-то про украинские ночи... Зачем они меня сюда позвали?!" - Кто еще желает высказаться? - бодро спросил, оглядывая всех, Иван Васильевич. Наступило натянутое молчание. Высказываться никто не пожелал. Только из угла донесся голос: - Эхо-хо... Я повернул голову и увидел в углу полного пожилого человека в темной блузе. Его лицо мне смутно припомнилось на портрете... Глаза его глядели мягко, лицо вообще выражало скуку, давнюю скуку. Когда я глянул, он отвел глаза. - Вы хотите сказать, Федор Владимирович? - отнесся к нему Иван Васильевич. - Нет, - ответил тот. Молчание приобрело странный характер. - А может быть, вам что-нибудь угодно?.. - обратился ко мне Иван Васильевич. Вовсе не звучным, вовсе не бодрым, повсе не ясным, я и сам это понимаю, голосом я сказал так: - Насколько я понял, пьеса моя не подошла, и я прошу вернуть мне ее. Эти слова вызвали почему-то волнение. Кресла задвигались, ко мне наклонился из-за спины кто-то и сказал: - Нет, зачем же так говорить? Виноват! Иван Васильевич посмотрел на варенье, а потом изумленно на окружающих. - Гм... гм... - И он забарабанил пальцами, - мы дружественно говорим, что играть вашу пьесу - это значит причинить вам ужасный вред! Ужасающий вред. В особенности если за нее примется Фома Стриж. Вы сами жизни будете не рады и нас проклянете... После паузы я сказал: - В таком случае я прошу вернуть ее мне. И тут я отчетливо прочел в глазах Иван Васильевича злобу. - У нас договорчик, - вдруг раздался голос откуда-то, и тут из-за спины врача показалось лицо Гавриила Степановича. - Но ведь ваш театр ее не хочет играть, зачем же вам она? Тут ко мне придвинулось лицо с очень живыми глазами в пенсне, высокий тенорок сказал: - Неужели же вы ее понесете в театр Шлиппе? Ну, что они там наиграют? Ну, будут ходить по сцене бойкие офицерики. Кому это нужно? - На основании существующих законоположений и разъяснений ее нельзя давать в театр Шлиппе, у нас договорчик! - сказал Гавриил Степанович и вышел из-за спины врача. "Что происходит здесь? Чего они хотят?" - подумал я и страшное удушье вдруг ощутил в первый раз в жизни. - Простите, - глухо сказал я, - я не понимаю. Вы играть ее не хотите, а между тем говорите, что в другой театр я ее отдать не могу. Как же быть? Слова эти произвели удивительное действие. Дама в соболях обменялась оскорбленным взором с басом на диване. Но страшнее всех было лицо Ивана Васильевича. Улыбка слетела с него, в упор на меня смотрели злые огненные глаза. - Мы хотим спасти вас от страшного вреда! - сказал Иван Васильевич. - От вернейшей опасности, караулящей вас за углом. Опять наступило молчание и стало настолько томительным, что вынести его больше уж было невозможно. Поковыряв немного обивку на кресле пальцем, я встал и раскланялся. Мне ответили поклоном все, кроме Ивана Васильевича, глядевшего на меня с изумлением. Боком я добрался до двери, споткнулся, вышел, поклонился Торопецкой, которая одним глазом глядела в "Известия", а другим на меня, Августе Менажраки, принявшей этот поклон сурово, и вышел. |
