|
Дня три рассказывал о Сицилии и о том, как буржуа в рулетку играют в Монте-Карло. Говорит, что отвратительное зрелище. Опять сезон, и опять к весне та же история, но только в другом месте. Рецидив, но только под левым коленом. Опять Кли, потом на Мадейру, потом в заключение - Париж. Но теперь уж волнений по поводу вспышек саркомы почти не было. Всем стало понятно, что Кли нашел способ спасения. Оказалось, что с каждым годом под влиянием впрыскиваний устойчивость саркомы понижается, и Кли надеется и даже уверен в том, что еще три-четыре сезона, и организм Герасима Николаевича станет сам справляться с попытками саркомы дать где-нибудь вспышку. И, действительно, в позапрошлом году она сказалась только легкими болями в гайморовой полости и тотчас у Кли пропала. Но теперь уж за Герасимом Николаевичем строжайшее и неослабное наблюдение, и есть боли или нет, но уж в апреле его отправляют. - Чудо! - сказал я, вздохнув почему-то. Меж тем пир наш шел горой, как говорится. Затуманились головы от напереули, пошла беседа и живее и, главное, откровеннее. "Ты очень интересный, наблюдательный, злой человек, - думал я о Бомбардове, - и нравишься мне чрезвычайно, но ты хитер и скрытен, и таким сделала тебя твоя жизнь в театре..." - Не будьте таким! - вдруг попросил я моего гостя. - Скажите мне, ведь сознаюсь вам - мне тяжело... Неужели моя пьеса так плоха? - Ваша пьеса, - сказал Бомбардов, - хорошая пьеса. И точка. - Почему же, почему же произошло все это странное и страшное для меня в кабинете? Пьеса не понравилась им? - Нет, - сказал Бомбардов твердым голосом, - наоборот. Все произошло именно потому, что она им понравилась. И понравилась чрезвычайно. - Но Ипполит Павлович... - Больше всего она понравилась именно Ипполиту Павловичу, - тихо, но веско, раздельно проговорил Бомбардов, и я уловил, так показалось мне, у него в глазах сочувствие. - С ума можно сойти... - прошептал я. - Нет, не надо сходить... Просто вы не знаете, что такое театр. Бывают сложные машины на свете, но театр сложнее всего... - Говорите! Говорите! - вскричал я и взялся за голову. - Пьеса понравилась до того, что вызвала даже панику, - начал говорить Бомбардов, - отчего все и стряслось. Лишь только с нею познакомились, а старейшины узнали про нее, тотчас наметили даже распределение ролей. На Бахтина назначили Ипполита Павловича. Петрова задумали дать Валентину Конрадовичу. - Какому... Вал... это, который... - Ну да... он. - Но позвольте! - даже не закричал, а заорал я. - Ведь... - Ну да, ну да... - проговорил, очевидно, понимавший меня с полуслова Бомбардов, - Ипполиту Павловичу - шестьдесят один год, Валентину Конрадовичу - шестьдесят два года... Самому старшему вашему герою Бахтину сколько лет? - Двадцать восемь! - Вот, вот. Нуте-с, как только старейшинам разослали экземпляры пьесы, то и передать вам нельзя, что произошло. Не бывало у нас этого в театре за все пятьдесят лет его существования. Они просто все обиделись. - На кого? На распределителя ролей? - Нет. На автора. Мне оставалось только выпучить глаза, что я и сделал, а Бомбардов продолжал: - На автора. В самом деле - группа старейшин рассуждала так: мы ищем, жаждем ролей, мы, основоположники, рады были бы показать все наше мастерство в современной пьесе и... здравствуйте пожалуйста! Приходит серый костюм и приносит пьесу, в которой действуют мальчишки! Значит, играть мы ее не можем?! Это что же, он в шутку ее принес?! Самому младшему из основоположников пятьдесят семь лет - Герасиму Николаевичу. - Я вовсе не претендую, чтобы мою пьесу играли основоположники! - заорал я. |
