|
.. - как беззвучное эхо, отозвались сразу и фельдшер и Анна Николаевна. - Еще минуточку проживет, - одними губами, без звука в ухо сказал мне фельдшер. Потом запнулся и деликатно посоветовал: - Вторую ногу, может, и не трогать, доктор. Марлей, знаете ли, замотаем... а то не дотянет до палаты... А? Все лучше, если не в операционной скончается. - Гипс давайте, - сипло отозвался я, толкаемый неизвестной силой. Весь пол был заляпан белыми пятнами, все мы были в поту. Полутруп лежал неподвижно. Правая нога была забинтована гипсом, и зияло на голени вдохновенно оставленное мною окно на месте перелома. - Живет... - удивленно хрипнул фельдшер. Затем ее стали подымать, и под простыней бы виден гигантский провал - треть ее тела мы оставили в операционной. Затем колыхались тени в коридоре, шмыгали сиделки, и я видел, как по стене прокралась растрепанная мужская фигура и издала сухой вопль. Но его удалили. И стихло. В операционной я мыл окровавленные по локоть руки. - Вы, доктор, вероятно, много делали ампутаций? - вдруг спросила Анна Николаевна. - Очень, очень хорошо... Не хуже Леопольда... В ее устах слово "Леопольд" неизменно звучало, как "Дуайен". Я исподлобья взглянул на лица. И у всех - и у Демьяна Лукича и у Пелагеи Ивановны - заметил в глазах уважение и удивление. - Кхм... я... Я только два раза делал, видите ли... Зачем я солгал? Теперь мне это непонятно. В больнице стихло. Совсем. - Когда умрет, обязательно пришлите за мной, - вполголоса приказ я фельдшеру, и он почему-то вместо "хорошо" ответил почтительно: - Слушаю-с... Через несколько минут я был у зеленой лампы в кабинете докторской квартиры. Дом молчал. Бледное лицо отражалось в чернейшем стекле. "Нет, я не похож на Дмитрия Самозванца, и я, видите ли, постарел как-то... Складка над переносицей... Сейчас постучат... Скажут "умерла"... Да, пойду я и погляжу в последний раз... Сейчас раздастся стук... *** В дверь постучали. Это было через два с половиной месяца. В окне сиял один из первых зимних дней. Вошел он; я его разглядел только тогда. Да, действительно черты лица правильные. Лет сорока пяти. Глаза искрятся. Затем шелест... на двух костылях впрыгнула очаровательной красоты одноногая девушка в широчайшей юбке, обшитой по подолу красной каймой. Она поглядела на меня, и щеки ее замело розовой краской. - В Москве... в Москве... - И я стал писать адрес - там устроят протез, искусственную ногу. - Руку поцелуй, - вдруг неожиданно сказал отец. Я до того растерялся, что вместо губ поцеловал ее в нос. Тогда она, обвисая на костылях, развернула сверток, и выпало длинное снежно-белое полотенце с безыскусственным красным вышитым петухом. Так вот что она прятала под подушку на осмотрах. То-то, я помню, нитки лежали на столике. - Не возьму, - сурово сказал я и даже головой замотал. Но у нее стало такое лицо, такие глаза, что я взял... И много лет оно висало у меня в спальне в Мурьеве, потом странствовало со мной. Наконец обветшало, стерлось, продырявилось и исчезло, как стираются и исчезают воспоминания. |
