4

Слава изо всех сил притворялся спящим, хотя не сомкнул глаз всю ночь, вслушиваясь в храп товарищей, которых все-таки сморило незадолго до рассвета. Не подал виду, что не спит, и когда они поутру стали собираться куда-то. И только когда их голоса смолкли за окном, открыл глаза.

Решение, как поступить, выкристаллизовалось в его мозгу ночью.

Он, комсомолец, первый раз в своей недолгой жизни поступил низко и подло — предал товарищей. Даже не под пыткой — разве можно назвать пыткой те несколько нагаек, что всыпали ему казаки, и то не слишком стараясь? Не жгли ведь, не подвешивали на дыбу, не вырезали на живом теле кровавую звезду, как комсомольцам Гражданской, на которых всегда стремился походить юноша. А республиканцы в Испании? А коммунисты в фашистских Италии и Германии? Что с того, что товарищи не были убиты? Важен принцип.

И не нашедший в себе сил держаться на допросе, молодой геолог сам вынес себе приговор…

Прощальное письмо товарищам не отняло много времени — нужно быть твердым и немногословным в последний час. Вот с весточкой маме и папе — вдруг да вырвутся когда-нибудь Валерий Степанович и Лев Дмитриевич из белогвардейского плена? — было труднее. Буквы никак не хотели складываться в горькие слова, наезжали друг на друга… И предательски расплывались от капель, непонятно как попавших на бумагу. Не плакал же он — геолог и комсомолец — в самом деле? Как можно? И летел мятым комком очередной черновик испорченного письма в угол.

Зато, когда он уходил, прикрыв за собой дверь, на столе, придавленные керосиновой лампой, лежали два письма: несвернутое — преданным им друзьям и сложенное треугольничком — родителям…

— До ветру намылился? — лениво поинтересовался казак, дремавший возле двери на лавочке, откинувшись на согретую солнцем бревенчатую стену, — не поймешь: часовой это, приставленный караулить пленного, или просто прохожий присел отдохнуть. — Иди, иди… Далеко не забредай только — заплутаешь ишшо в трех соснах. С вас, с городских, сбудется…

И снова опустил на глаза козырек фуражки с вылинявшим голубым околышем.

«У-у-у! — скрипнул зубами Слава. — Палач…»

Он узнал одного из казаков. Того самого, который…

Думать о прошедшем было мучительно стыдно, и юноша ускорил шаг, торопясь дойти до опушки близкого леса. На душе стало легко-легко, как будто с нее упал неподъемный груз.

«Они поймут, — думал он, пробираясь сквозь кустарник. — Они поймут и простят. Может быть, даже пожалеют меня. Я ведь поступаю правильно — трусы и предатели должны нести заслуженную кару. Как враги народа…»

Подходящее дерево он приметил издалека: одиноко растущее посреди поляны, почти целиком накрытой его пышной кроной, с мощными горизонтальными ветвями, покрытыми серой неживой корой. Казалось, что этому мастодонту растительного царства тысячу лет, настолько древним оно выглядело. И даже покопавшись в памяти, молодой человек вряд ли определил бы породу этого лесного великана — ничего подобного ему не доводилось видеть ранее.

Но сейчас его волновали вовсе не ботанические изыски — через ветвь, растущую метрах в двух с небольшим от земли, удобно было перекинуть веревку, позаимствованную из небогатого имущества экспедиции, сваленного в том доме, где он провел ночь. Потому что лазать по деревьям он, домашний мальчик, так и не научился толком. Ну не давался ему спорт и все тут! Одноклассники и товарищи по институту щеголяли значками «ОСОАВИАХИМА», «Ворошиловского стрелка» и еще массой подобных, высоко поднимающих их в глазах знакомых девушек, отличий, а его скромного значка третьего разряда по шахматам никто и не замечал…

«Удобное место, — думал Ростовцев, прилаживая петлю.