Да и о причине ранения, как оказалось, никому рассказывать было нельзя. Это ему объяснил в двух словах смешливый мужичок с простоватым деревенским лицом, седыми висками и эмалевыми прямоугольничками на краповых петлицах. Егор еще тогда удивился, почему мужик, годящийся ему в отцы, все еще в малых чинах, но потом ему и это разъяснили.

Ордена ему, конечно, не досталось. Даже медали. Но зато без экзаменов, по комсомольской путевке, удалось поступить в институт. Правда, только через год, когда зажила рука… А потом, когда в кармане уже лежал новенький диплом, молодому инженеру открылась дорога на очень-очень серьезный завод. Родина доверяла своему защитнику и ценила его. И опять вокруг были только свои…

Цех Столетова на этом непростом заводе был святая святых: там собирали новейшее чудо-оружие — автоматические винтовки, а позднее — первые пистолет-пулеметы, гарантирующие, что родная Рабоче-Крестьянская Красная Армия будет самой сильной «от тайги до британских морей» и впредь. Это утверждали кумачовые транспаранты над входами в цеха, стенгазеты и докладчики на комсомольских собраниях.

И черт же дернул инженера Столетова восхититься трофейными финскими автоматами, привезенными на завод в конце тридцать девятого. А буквально через неделю он узнал, что Гражданская война вовсе не закончилась. Ни в двадцатые, ни тогда, под синим-синим небом…

И внезапно для себя оказался в стане «врагов народа»…

* * *

Капитану НКВД Полешкову сегодня спалось плохо. С вечера, должно быть на погоду, жутко ломило простреленное десять лет назад плечо. Лагерный врач из «вольняшек», как назло, пребывал в очередном запое вкупе с фельдшером-зеком, а без специалиста в их мудреных скляницах и порошках было не разобраться. Латынь, за полной ненадобностью в работе, в школе ГПУ не преподавали. Можно было, конечно, воспользоваться проверенным народным средством — заместитель начальника лагеря в его отсутствие царь и бог на вверенной ему территории, да не слишком уважал Григорий Никифорович водку. Сгубила проклятущая и отца его, и деда — сколько было в жизни радостей у вечно пахавших «на дядю» темных крестьян? Гриша был первым из их деревни, разорвавшим вековые цепи, приковывавшие мужика к сохе от рождения до самой гробовой доски. А посему употреблял только в компании и исключительно «благородные» напитки — коньяк, вино… Где же взять коньяк в здешней глуши?

Вот и крутился Григорий Никифорович на узкой холостяцкой постели, поминая всех чертей скопом, а больше всего — того безымянного казачка, доставшего его тогда пулей, пока не забылся далеко за полночь беспокойным неглубоким сном.

Во сне, как всегда, когда донимала старая рана, он снова скакал в ночь на Орлике и боялся не успеть. Только вот Орлик скакал не по твердой земле, а по болотной топи, совсем как та, что расстилалась за колючей проволокой, окружавшей лагерь. И потому, несмотря на бешеный темп скачки, почти не двигался с места. Только тряска пульсирующей болью отдавалась в плече. Но как только Гриша собирался соскочить с седла и бежать так, бросив ленивого коня, сон обрывался, чтобы, едва проснувшийся страдалец смежит веки, начинаться снова и снова, будто заезженная пластинка на дряхлом патефоне…

Капитан в очередной раз открыл глаза и долго не мог понять в тусклых предутренних сумерках, почему так четко слышен стук копыт Орлика, если они скачут по болоту? И вообще откуда здесь, в знакомой до последнего гвоздя комнате, взялся Орлик? Затуманенному сонной одурью мозгу потребовалось несколько минут, чтобы осознать, что топот копыт — это стук в дверь. Да к тому же не привычно-деликатный, а отрывистый, заполошный, сам по себе внушающий тревогу.