— Я ничего не буду говорить! — выкрикнула она. — Лучше убейте меня! За что… за что… за что вы со мной так поступаете?!

На глаза тут же навернулись слезы, хотя и яркий свет, наверное, отчасти был тому виною. Ее всю колотила мелкая дрожь, но Юля упрямо сжимала губы, решив про себя, что она более не произнесет ни единого слова — во всяком случае, пока они снимают ее на камеру, — а там будь что будет.

— Годится! — сказал оператор, выключив подсветку. — Про выкуп ты, падаль, не сказала, но мы напомним… Завтра твои уже будут смотреть этот ролик.

— Если не будут соглашаться с нашими условиями, — сказал грубый голос, — будем тебя сначала больно бить, а потом… Потом будем р-резать на куски!

Примерно через полчаса после того, как удалились эти двое с видеокамерой, явился старик, который здесь, по-видимому, выполнял функции и одного из тюремщиков, и обслуги, призванной через определенные промежутки времени выносить парашу и снабжать узницу пищей и питьевой водой.

— Скажите, какой сегодня день? — поинтересовалась Юля, уворачиваясь от полоснувшего по глазам луча фонаря. — И что на улице, день или ночь?

— Что? — звякнув цепочкой, Юля попыталась посмотреть на него, стараясь ладошкой прикрыться от света. — Что вы только что сказали?

Юля потрогала пальцами рубец, вспухший на левом предплечье, — получила то ли плеткой, то ли хлыстом, но это не смертельно, — после чего погрузилась в раздумья (а что ей еще остается здесь делать?).

Действительно ли старик произнес эту фразу — «Неко не супранту…» — или ей только послышалось?

Так что получается… старик этот — литовец? Или у нее что-то со слухом и ей уже чудятся звуки чужой речи?..

Вопреки всем ее расчетам, уже спустя минут пять старик вернулся обратно, причем пришел, кажется, один, без кого-либо из той опасной парочки, что снимали ее недавно на видео.

Дед, не забыв сначала тщательно просветить лучом фонаря все закутки помещения, как будто здесь еще кто-то мог объявиться за недолгое время его отсутствия, внес в камеру две миски. От одной шел духовитый запах только что сваренной в мундире картошки (у Юли сразу же потекли слюньки; она ранее и представить себе не могла, что столь незатейливое блюдо может пахнуть так аппетитно). В другой миске был нарезанный ломтями белый пшеничный хлеб, а также луковица и немного соли.

Хотя Юле очень хотелось есть, она все же решила проверить свою догадку. Тем более что дед мог уйти в любую секунду, заперев ее на ключ, и вернуться сюда не ранее, чем через десять или двенадцать часов.

— Лаба дена, — сказала Юля, всматриваясь в темный, чуть сутуловатый силуэт у двери. — Атсипрашау… гм… Я родилась в Литве, в Вильнюсе… Когда мои родители переехали… в Россию… я была еще совсем маленькой, поэтому знаю на литовском всего несколько слов… Вы — литовец? А как вас зовут?

Вместо ответа старик перебросил ей какой-то сверток, после чего вновь запер дверь камеры на ключ.

Обнаружив, что ей наконец вернули ее рюкзачок, Юля обрадовалась, как ребенок.

Кроме зеркальца и маникюрного наборчика, все было на месте. Первым делом она извлекла оттуда на ощупь тюбик с гигиенической помадой. Выкрутила и постаралась обработать свои рубцы и ссадины на запястьях, оставленные ручным браслетом: это, конечно, не антисептик и не заживляющая мазь, но все же лучше, чем ничего. Разорвав пакет с гигиеническими салфетками, просунула их между стальным браслетом и нежной кожей запястья, и без того уже травмированной.