По ее прикидкам, свечи должно было хватить на два часа. Поскольку у нее нет здесь развлечений и каких-то важных занятий, то минут двадцать или тридцать она может потратить на дальнейшее знакомство с этими записями.

Она отложила ксерокопии первых трех страниц. В тетрадке они были пронумерованы цифрами от единицы до тройки в верхнем правом углу, причем это дело либо сотрудника МГБ СССР, который, судя по отметке от 19 октября 1949 года, сдал этот «документ» в архив, либо уже позже надписано работниками областного архива, в чьи закрытые фонды попала данная «Ед. хран. II/302-б». Записи были сделаны карандашом, а нумерация страниц и еще короткое примечание в конце тетрадки - красными чернилами (которые, впрочем, тоже успели выцвести и приобрести коричневатый оттенок).

Еще прежде, когда она знакомилась с этой тетрадкой в архиве, Юля обратила внимание, что в ней не хватает выдранных кем-то либо выпавших из-за проржавевших скрепок листов (прошнурована тетрадь была уже здесь, в архиве). Их, этих листов, как она сообразила, не было уже в ту пору, когда с записями, которые неизвестно какими путями приплыли к ним в руки, знакомились чекисты из вновь созданного УМГБ СССР по Калининграду и области. Поэтому можно сказать, что данный исторический документ, попавший на хранение в обл­архив, неполон… Его начальные страницы, по-видимому, безвозвратно потеряны.

Что же касается жанра этих записок, то Юлия Поплавская, прочтя первые страницы, определила его так: «Из нашего проклятого далека…»

Страницы 1, 2 и 3, которые Юля просмотрела еще в облархиве, содержали записи, сделанные убористым мужским почерком. Человек этот, никак не обозначивший себя даже инициалами, явно экономил бумагу и карандаш. В архиве Юля пользовалась увеличительной лупой, но смогла разобрать написанное лишь потому, что факты и сведения, которые решил записать неизвестный ей очевидец, ей в основном уже были известны по многочисленным публикациям, отражающим тему холокоста в целом и драматическую историю еврейского гетто в Вильнюсе в частности…

Здесь на этих трех страничках были перечислены изуверские приказы немецких оккупационных властей, касающиеся восьмидесятитысячного еврейского населения города Вильно (Вильнюса) в период с начала оккупации, то есть с конца июня 1941 года и по май 1943-го включительно: вероятнее всего, записи эти как раз и делались где-то в конце мая или начале июня сорок третьего года. Во всяком случае, не позднее начала августа, когда часть трудоспособного мужского населения из вильнюсского гетто — из числа уцелевших к тому времени — была вывезена вагонами в эстонские лагеря. И уж точно, что до сентября, когда в гетто стали возводить баррикады и ожесточилось сопротивление немцам и их местным пособникам, потому что эти события непременно нашли бы свое отражение в записях очевидца.

Евреям запрещалось ходить по городу до шести вечера — как будто днем им позволялось ходить по большинству улиц Вильно или любого другого города, — запрещалось пользоваться тротуаром, а передвигаться можно было лишь по мостовой, поодиночке, гуськом, запрещалось разговаривать по телефону и слушать радио, вообще запрещалось разговаривать с неевреями, запрещалось появляться даже в гетто без «латок», размеры и порядок размещения которых менялся очень часто, так что не уследишь, запрещалось отмечать религиозные праздники, вообще что-либо «отмечать», а еврейским женщинам было запрещено в гетто рожать.

За нарушение любого из этих изуверских приказов полагался расстрел.

А если кто-то и не нарушает приказов «сверхчеловеков» или же попросту пытается пересидеть бурю в подполах, убежищах, ямах, в так называемых «малинах», то и таких ничто не спасет: их ждет массовая акция в Понарах или убийство на месте, в самом гетто или за его пределами.

В конце этого зловещего перечня, который здесь был далеко не полон — ни один современник тех драматичных событий не мог, конечно, знать всего, — приводится подслушанное кем-то из работавших при гестапо людей высказывание высших немецких чинов, каждый из которых был нацелен верхушкой рейха на «окончательное решение еврейского вопроса»: «Поскольку виленские евреи являются самыми опасными в мире, их следует уничтожить целиком, до единого человека… в противном случае конечная цель может оказаться недостигнутой…»

Четвертая же и все последующие страницы были написаны другой личностью, молодой женщиной, которая, впрочем, тоже не обозначила себя на страницах этого «дневника» полным именем или хотя бы инициалами.