Изменить размер шрифта - +

 

Мужик оправился и произнес:

 

– И твою милость обманывали.

 

Барин расхохотался, как ребенок, которому пощекотали брюшко.

 

Отец Илиодор опять поспешил сказать:

 

– Малосмысленные.

 

– Да; но заметьте, что всегда у них все на Бога, во всем Бог у них виноват. А? Отчего же тут Бог-то?

 

Мужик молчал.

 

Отец Алексей поежился и, снова устремясь на картину, зашептал вполслуха:

 

         Всегда свои кладем на Бога мы вины,

         Дурачествасвои в судьбину применяем,

         Как будто воля нам и разум не даны.

         Что худо сделаем, – удобно извиняем.

 

– Слушай же и понимай! – сказал помещик, обратясь к крестьянину. – Ничего не было. Понимаешь?

 

Мужик мотнул значительно головой.

 

– Ни-ни. Во сне ничего этого не видали, не то что наяву. Здесь тысячу рублей я дал своих, а вы знайте, чтоб к Петрову дню они были все назад в сборе. Понял?

 

Мужик почесался и сказал, что «понял».

 

– Так все это справите?

 

– Надо быть, справим.

 

– Да ты не крути с своим «надо быть», а отвечай прямо: справите или кнут да каторга?

 

– Справим, справим, ваше королевское еруслание, – залепетал мужик, вспомнивший про свою шкуру, о которой с азартом напоминал на сходке ободранный мужичонко, и про своих сыновей, участвовавших в перенесении пономаря с кладбища в трясину к Бугорному мосту.

 

– Ну, марш! Будьте покойны и молчок, понимаешь? А к Петрову дню чтобы все было в порядке. А вы, отец Илиодор, наблюдите, – порешил помещик.

 

Помещик окончательно расхохотался, встал и сказал:

 

– Ну, поезжайте с Богом по дворам.

 

Это было самое отрадное слово.

 

Отец Илиодор тотчас же вскочил и начал прощаться. Он низко кланялся, придерживая рукою свой темный бронзовый крест, и до самой двери выходил задом с поклонами, которые удобнее можно было называть книксенами, или реверансами. Мужик вперед выскочил, как пробка из детского пистолета, и начал скоро креститься.

 

 

 

 

V

 

 

Через час отца Илиодора с его кучером уже не было в городе. По дороге к селу опять мелькала голубая дуга с желтыми разводами и тележка с расписанным задком, а на тележке сидел грустный Илиодор и как в воду опущенный Ефим. Разговора почти никакого не было между ними во всю дорогу, только Ефим тяжко вздыхал, может быть, о той тысяче, которую надо было готовить, а отец Илиодор о том, что он «пастух», а не пастырь. К утру на другой день они стали подъезжать к селу. Версты за две началась новая чищоба, и тележку стало шибко подбрасывать по кочкам.

 

– Смотри, – сказал священник. Крестьянин вздрогнул и оглянулся.

 

– Куда ты смотришь? Ты на дорогу, говорю, смотри.

 

– А я думал… – Крестьянин набожно перекрестился и снова проговорил: – Я думал…

 

– Что же ты думал, Ефим?

 

– Скажи ты, отец, как велик наш грех против Бога?

 

– Надругательство над мертвым, разумеется, скверно.

Быстрый переход