При этих словах Эльмо покраснел и невольно порадовался, что церковник этого не видит.

— Знаешь, в чем твоя ошибка?

— В чем же? — голос чародея прозвучал глухо. — Я хотел умереть. И хочу.

— Нет, вовсе нет, — инквизитор улыбнулся. — Ты предпочел бы умереть легко, но на самом деле больше всего на свете любишь жизнь. Вот это самое жизнелюбие тебя выдает, потому что я чувствую фальшь. Ты всем своим видом пытаешься демонстрировать веселое презрение ко мне, к инквизиции, к смерти… но в твоих глазах я вижу страх. А ещё, на самой глубине, я вижу страстное желание жить. Это значит, что ты и впрямь доживешь до костра… что не может меня не радовать.

Чародей молчал.

— Шансов нет, Птаха, — задумчиво произнес Иеронимус. — Тебе не видать легкой смерти, а жизни — тем более. Поверь, я не испытываю к тебе личной ненависти. Пора бы уже понять — и смириться или раскаяться. Единый, Изначальный примет тебя в объятия…

— Мне они не нужны, — промолвил Эльмо. — А шанс есть всегда… до последнего вздоха.

— Так дыши, — ухмыльнулся Иеронимус. — Пока есть возможность.

Дверь отворилась, и вошла ноблесса. Она не носила украшений и одета была скромно, в простое серое платье, но все-таки никто не принял бы её за служанку. Коротко поздоровавшись с инквизитором, она взглянула на ноги чародея, на которых кожа местами стерлась до живого мяса, и тотчас повелела слуге подать её лекарский сундучок.

Эльмо зажмурился, когда она начала смазывать его мозоли каким-то жгучим составом темно-зеленого цвета, но не издал ни звука.

— Это разрешенные травы, отче, — сказала Эуфемия, заметив, что инквизитор с интересом заглядывает в её сундучок. — Заячья кровь, маун, проскурняк… у меня нет ни куриной слепоты, ни дур-зелья, ни, тем более, сонной одури. Можете быть совершенно спокойны.

— Я спокоен, — бесстрастно отозвался Иеронимус. — Вы умелый лекарь.

— Слуги часто болеют, а ранятся ещё чаще, — Эуфемия пожала плечами. — Так уж вышло, что Единый не дал мне особой склонности к вышиванию или шитью, но врачевать мне нравится. Надеюсь, — она лукаво улыбнулась, — Церковь пока ещё не запретила женщинам заниматься этим?

— Пока не запретила, — отозвался инквизитор, с особым чувством произнеся первое слово. Улыбка Эуфемии погасла.

Закончив бинтовать ноги Эльмо, она заметила:

— Это чудище хорошо переносит боль. Оно вообще её чувствует?

— Конечно, — впервые подал голос сам пленник, приложив руку к груди. — Но в предчувствии того, что ожидает меня в пыточных подвалах инквизиции, эта боль угасает, как свеча на ветру… моя благодарность вам, ноблесса, за оказанную помощь. Я об этом не забуду.

— Как-нибудь обойдусь без твоей благодарности, — ноблесса собрала свой сундучок. — Хотя должна признать, твои манеры намного лучше, чем у некоторых… моих знакомых.

Эльмо не сдержал усмешки, а Иеронимус спрятал лицо под капюшоном.

— Я прикажу, чтобы принесли башмаки из мягкой кожи, — проговорила Эуфемия, вновь становясь холодной и неприступной. — Доброго вам дня, отче…

— …а мне — легкой смерти, — подхватил пленник. — И, может быть, вы проявите свою доброту ещё раз, ноблесса? Пусть вместе с башмаками мне принесут что-нибудь съедобное…

7

Айлин нашли к полудню недалеко от деревни.