Окно у Юльки было приоткрыто, но шторы плотно задёрнуты.

— Юлька! — шёпотом закричала Вера.

Штора ушла в сторону легко, как занавес в театре, и Вера увидела красивую Копипасту — похожую на рафаэлевскую Мадонну в кресле. Евгения с толстенькими ножками в пережимчиках — вот ещё одно словечко под стать маминой тите — улыбнулась беззубым ртом.

— Ты что, не слышишь?

— Мы спали, — важно сказала Юлька. Видно было, что она ещё сердится, — самые остатки обиды, как осадок на дне кофейной чашки.

— Пустишь? — спросила Вера.

— Нет, конечно, — ответила Юлька и пошла открывать дверь.

Дома у Калининых всегда стоял особенный запах — именно стоял, как туман на болоте. Вере, с её обострённым обонянием, ещё в детстве казалось, что запах этот должен иметь зримую, осязаемую форму, что его можно увидеть и потрогать. Он не был ни приятным, ни отвратным — что-то среднее между ароматом опавшей сырой листвы и вонью нового кожаного портфеля. Возможно, запах обитал в глубинах стенных шкафов — ещё одного советского пережитка, безжалостно отправленного на задворки истории. Так или иначе, Вера к нему до сих пор не привыкла и каждый раз заново пыталась определить, из чего он состоит. Даже молочный запах Евгении не мог изменить атмосферу, и Вера, как всегда, окунулась в духоту квартиры с головой, как в озеро. Единственный способ примириться с тем, что тебе не нравится, — окунуться в это с головой.

Юлька уложила сытую Евгению в кроватку, малышка пару раз пискнула и тут же уснула.

— Клубники хочу, — пожаловалась Юлька. — На кухне целый таз, последние ягоды в этом году. Мать привезла, а мне нельзя — Евгения обсыпет. Поешь хоть ты за меня, Стенина! Остальные убьём на варенье.

В кухне действительно стоял целый таз с клубникой, которую в Свердловске звали «викторией» — победа над климатом, мокрые ягоды в жёлтую крапинку.

Вера была такая голодная!

Юлька жевала булку с маслом, запивала чаем с молоком — диета кормящей матери. Ягоды блестели в тазу самоцветами — одна к одной. Вера ела их жадно, и счастье вновь накрыло её целиком — как в детстве, когда мама обнимает и прижимается щекой к макушке.

— Юлька, я вчера… — начала было Вера, но тут же осеклась. Ни слова, решила же! К тому же рассказывать было некому — молодая мать привалилась боком к стене — как в электричке! — и сладко, безмятежно спала.

— Ты здесь? — шёпотом спросила Вера, но мышь не ответила. Улетучилась. Вера на цыпочках перешла в комнату, где Евгения хмурилась во сне, сжимая крошечные кулачки. Диванная подушка источала фирменный аромат Калининых — Вера перевернула её на другую сторону, легла и тоже уснула.

Ей приснилось, что она ходит по какому-то громадному музею, пытаясь найти последнюю картину для выставки.

Выставка посвящена меланхолии. Дюрер. Лукас Кранах. Беллини. В списке кого-то не хватало, Вера не могла понять, кого именно. А потом Евгения расплакалась, проснувшись, и сон забылся.

Глава шестая

Это естественная и милая человеческая черта — любить сходство.

Евгения позвонила ещё раз в тот самый момент, когда Вера садилась в такси. Машина была грязной до самых окон, грязь — давняя, осенняя. Практически благородная патина. Внутри тем не менее оказалось чисто, да и водитель смотрел приветливо. Вера сказала: «Алло!» — и связь тут же прервалась. Похоже, у Евгении вдобавок ко всему разрядился телефон. Всхлип в трубке — или это хрипела от радости летучая мышь? Вдруг стало страшно, что приветливый таксист заметит суету под пальто, похожую на пляски малыша в утробе на сносях.