Вера уткнулась лбом в окно, смотрела на февраль. Был он в этом году какой-то неправильный. Ночная метель и утренний Грабарь сменились плывущей сангиной подтаявшего, грязного снега. Сегодня страна, как научили, отмечала праздник влюблённых: то здесь, то там алели сердца на витринах, и по радио кто-то вещал про «валентинки».

Впервые об этом странном празднике Вера услышала от маленькой Евгении. Той было, кажется, года три, шкодный, по мнению Копипасты, возраст. Юлька давным-давно вышла на работу в редакцию еженедельника, а девочку пристроили в садик.

На дверце шкафчика картинка — юла. «Мамин портрет», — шутила Вера, когда приходила за Евгенией. Няньки поджимали губы, глядя, как малышка сама застёгивает пальто — не с той пуговицы. Как шарит по раскалённой батарее — ищет варежки в катышах. Всё у неё было вечно не по размеру, мало-узко или велико-широко. И платье к новогоднему утреннику ненарядное, и про банты забыли. А у всех девочек были бархатные платья и такие банты — взлететь можно!

— Иди сюда, горечко, — говорила Вера Стенина и, не спуская с рук двухлетнюю Лару, кое-как перестёгивала пуговицы, находила варежки, поправляла шапочку. Шапочка у Евгении то и дело съезжала набок, открывая злобным морозам нежную ушную раковинку.

— Тётя Вера, дай подержать Лару, — просила Евгения. Няньки кудахтали: куды тебе её держать! Вон какая справная девка! Три подбородка — как у министра!

Вера наливалась гордостью, что приятно булькала в горле, как мятное полоскание.

Евгения была худенькой, под глазами — темно. И пахло от неё удушливо, как от хомячка.

— Ест безобразно, — сообщали няньки. — Рыбные котлеты пробывали впихнуть, так она их вырвала.

Вера честно доносила до Копипасты эти сообщения — мать-юла пыталась слушать, но видно было, как скучны ей все эти котлетки, варежки и платья.

— Наигралась в мамку! — подытожила старшая Стенина, когда Вера впервые в жизни нажаловалась ей на подругу. — В шесть лет повесит ключ от дома на шею — и вперёд!

Вера бы так не смогла. Она для Лары — всё, что нужно, и с горкой.

Как будто из неё вынули весь эгоизм, а на его место вложили страх за дочку.

Перед сном Вера гоняла в голове страшные картины: а что, если Лара заболеет? Или её украдут? Недавно в Юлькиной газете прошла статья — в песочнице оставили девочку на пять минут, мама отвернулась с подругой перемолвиться. Ля-ля-ля, — а девочки уже нет в песочнице, только совочек торчит красненький. И никто ничего не видел, просто исчез ребёнок. Искали по всему городу, а через день она в той же песочнице сидит. Живая. Но уже только с одной почкой.

Мир вокруг, да что с тобой? Ты всегда был таким понятным! Вера, может, и не любила тебя — но никогда не боялась. Даже в тот жуткий год не боялась. А сейчас она стала — сплошной страх. Жизнь целиком перелилась в Лару — в эти толстенькие ручки, сжимающие булочку, в эти глаза — то синие, то зелёные, в зависимости от освещения. Первый зуб застучал по ложке в два месяца. Зубастая, журналисткой будет! — шутила Копипаста.

Вера отправляла в Петербург фотографии Лары, вела прилежную летопись, описывала вехи жизни. Первый зуб, первое слово, первый шаг. Локон в конверте. Лидия Робертовна отвечала через раз, хвалила фотографии, но просила не присылать так помногу — хранить негде.

Копипаста, в которой проснулось мрачное остроумие, однажды сказала:

— Представляешь, Верка, альбом последнего года жизни? Последний зуб, последнее слово, последний шаг!

А мама заявляла (не без некоторого злорадства — пусть и припудренного):

— Вот теперь, Веруня, ты меня поймёшь.