Они дошли до оперного и, не сговариваясь, проследовали мимо трамвайной остановки, хотя там зазывно гремел открывшимися дверями двадцать шестой трамвай. В следующей аллее была занята каждая скамья — город праздновал пятницу.

Впервые в жизни Стенина рассказывала вслух историю своей зависти. Удивительно, какой она вышла короткой.

— Да разве это зависть? — удивился Гера. — Какое-то мелкое женское соперничество. Ну, длинные ноги. Ну, художник этот. Подумаешь!

Вера надулась. Вспомнила, как терзала её днями и ночами голодная летучая мышь.

— Настоящая зависть, — сказал Гера, — бывает только у людей искусства.

— Моцарт и Сальери?

— Да. Масштаб — другой, но чувства те же. Мама не смогла перенести успеха той девчонки. Она не стала с ней соревноваться, не пожелала, чтобы их сравнивали, даже в консерваторию не стала поступать, окончила всего лишь «Чайник». А та девчонка стала знаменитой пианисткой и сейчас выступает — живёт в Германии. Мама преподавала, играла только по просьбе учеников — «показать трудные места». Как вдруг однажды, года три назад, заявила: «Вся жизнь прошла — а я ещё и не играла никогда так, как мне хотелось». И с тех пор — играет, играет, играет… Но не для кого-то — для себя. Ну и ещё для меня и соседей, хотя они не всегда довольны.

Вера шла рядом с Герой нога в ногу — как подчаски с площади Коммунаров, до которой они добрались, ничуть не утомившись. Конечно, здесь уже не было никаких подчасков, но огонь горел, бессмертный и вечный, как музыка, которую играют для себя.

Стенину захлестнуло вдруг чувство благодарности — жгучее, как невечный, хрупкий, ночной огонь. Она вся была — спазм благодарности. Спасибо тебе, город, что есть ты, и музыка, и Гера — и маленькая девочка внутри.

Это был последний счастливый день Веры Стениной, и его не испортил даже разговор в лифте, когда они поднимались на свой этаж.

— А почему ты снимаешь квартиру, если у мамы три комнаты в центре? — не удержалась Вера.

Гера посмотрел на неё, как на банку сметаны сомнительной свежести.

— Я думал, ты и так поняла. Это же мамина квартира!

— А-а, — протянула Вера, словно бы внезапно догадавшись. На самом деле она ничего не поняла — её собственная мама не поступила бы с ней так даже во сне.

Сон долго не шёл — Лара внутри была голодной, ведь Лидия Робертовна угощала их одним лишь Шуманом — чай с тортом не в счёт. Вера нашла в холодильнике кастрюлю с горошницей, которую принесла утром мама. Нет, подумала Вера, Шуман Шуманом, но горошница — тоже вещь.

Интересно, а Гера кому-нибудь завидовал? Фотографу, художнику? Вера подумала, что обязательно спросит его об этом завтра.

Проклятое завтра…

С утра нужно было ехать на приём в консультацию — Вера пожалела Геру, не стала его будить и одна отправилась в сонном автобусе на Белореченскую, где её взвешивали, измеряли, прослушивали и только через час отпустили домой. Погода была «замечтальная», как выражалась Юлька. Юлька! Вера совсем забросила подругу, да и по Евгении соскучилась.

Глянула на часы. Десять. Точно не спят и будут рады.

Юлька открыла дверь после первого же стука. Вера забыла, какая она красивая, и в горле царапнуло острым когтем.

— Привет, пропажа! — радостно сказала Юлька. В коридор выползла Евгения. Слюни — ручьём, очередные зубы, судя по всему, в пути.

— Уже ползает? — ахнула Вера.

— А ты ещё реже приходи к нам, тётя Вера, — выразительно сказала Юлька. — Мы так и замуж выйдем, не заметишь.

Стенина с удовольствием просидела у Юльки до обеда, потом приехала Юлькина мама из сада, напекла блинов — Вера, конечно, осталась.