— Но не все люди похожи друг на друга.

— А должны быть похожи. Тогда и конфликтов никогда-не будет, в том числе и войны.

— Да что вы говорите, Вадим?! И хватит дискутировать. Все. Я не разрешаю использовать любые методы. Больные могут и отказываться от операций. Это их дело. Вы их лишаете последних свобод. Они и так в нашей воле, подчиняются нам, не понимая, что нужно, что можно, что необходимо. Пусть неправильно — но пусть решают сами. Когда за человека все решают, его лишают ответственности за себя, пропадает личность. Больные сами должны решаться на операцию. Понятно?

— Слушаюсь, Зоя Александровна. Могу идти?

— Можете.

Вадим Сергеевич скрылся за шкафом, где они переодевались, стянул с себя операционный костюм, сложил его, аккуратно повесил. Затем снял с плечиков рубашку, потом надел хорошо отглаженные брюки, привычными движениями пальцев, без зеркала, завязал галстук, пиджак застегнул на все три пуговицы и лишь после этого оглядел свое отражение. И наконец он вышел на люди, предварительно приладив на лице тонкую металлическую желтого цвета очковую оправу.

— До свидания, Зоя Александровна. Я учту все, что вы говорили. Учту. — Вадим Сергеевич поклонился, повернулся и ушел, тихо, но плотно прикрыв дверь.

Зоя Александровна задумчиво поглядела вслед: «Учту. Что он хотел этим сказать? Понял? Или подчиняется лишь? Или учтет — запомнит и предъявит как обвинение. От него все ждать можно. Спортом лучше б занимался — силы уйдут куда надо, человеком станет. С нами-то спорить — каждый мужик может. Больных пугать. По корту побегает — и жить легче станет. Вот я бегаю — и хорошо. И мне хорошо, и дома, и больным спокойно…»

Зоя Александровна сидела одна и улыбалась неизвестно чему: то ли своим рассуждениям, то ли резонам Вадима, то ли возможностям спорта.

Постепенно улыбка сползла с ее лица. Она думала о том, что Вадим Сергеевич живет рядом, занимается тем же, время то же, немногим ее моложе, а мышление их столь различно. Даже спорт: казалось бы, одинаково ценя его, они все же любят его по-разному. Например, она не читает в газете про спорт. Сама получает удовольствие, и плевать ей в глубокой степени, кто выиграл, а кто проиграл. Не интересны ей ни метры, ни секунды, ни килограммы — ей само движение приятно, ощущение послушного, радостно подчиняющегося тела. А он! Только и слышишь: наши — не наши, выиграли — проиграли, обошли — отстали.

Зоя Александровна сначала горевала, что он не похож на нее. А потом задумалась о «всех них», непохожих на нее, на «всех нас». А уж следом, конечно, захотелось ей привести всех к одному знаменателю, где знаменатель не делитель, а что-то связанное с единым знаменем.

И покатилась она по привычной дорожке — не принимать и не понимать всех и все, не похожих и не похожее. Решила, что слишком она добренькая, что за такое сразу бить надо, «такое» сначала назвалось в душе «обращение с больными», а потом вылилось в «издевательство над больными», а через несколько мыслительных виражей обозначилось внутри, как «надругательство над больными». В конце концов, накачивала себя Зоя Александровна, доброта должна спрятаться, доброту надо опрокинуть на больных, а не на персонал, настоящая доброта — это уволить Вадима Сергеевича, оградить от него больных.

«Он совсем не похож на меня… хотя хирург он все-таки неплохой…»

В ординаторскую пришли еще врачи. Снова начались танцы вокруг чайника, и Зоя Александровна укрылась в своем кабинете.

* * *

Дорогие Павел и Катя!

С приветом к вам дядя Петя. Как вы там у себя живете? Я живу ничего. А Маринка хуже. Ее выпихнули из больницы, и она не приехала ко мне, а поехала обратно в общежитие.