– Только то, что она больна, – говорю я и внутренне уже ненавижу себя за ту дрожь, которая неожиданно охватывает все мое тело. – И поэтому он держит ее в этом домике, ведь в жилых кварталах она могла бы вести себя неадекватно.

Уорнер прислоняется к стене. Похоже, ему действительно сейчас требуется опора, иначе ноги могут его подвести. Он набирает в легкие побольше воздуха и шумно выдыхает.

– Да, – наконец согласно кивает он. – Все верно. Она больна. Причем заболела весьма неожиданно. – Его взгляд устремлен куда-то вдаль, как будто он разглядывает сейчас какую-то неведомую мне точку в другом мире. – Когда я был мальчиком, она замечательно себя чувствовала и была совершенно здорова, – говорит Уорнер, крутя маленькое нефритовое колечко вокруг мизинца снова и снова. – Но вот в один прекрасный день она как будто… распалась на части. Ее организм словно разладился. Шли годы, и я надеялся, что отец найдет врача, который сможет справиться с этим заболеванием. Я надеялся на ее исцеление, но отцу, похоже, было абсолютно все равно, что с ней происходит. Потом я уже самостоятельно пытался отыскать помощь, но ни один врач, с которым мне удавалось поговорить, никто из них понятия не имел, как следует сражаться с подобным недугом. Они попросту не могли понять, что с ней вообще происходит. – Дыхание его становится тяжелым. – Она пребывает в постоянной агонии. А я настолько эгоистичен, что не могу позволить ей умереть.

Он поднимает на меня взгляд.

– Потом я услышал про тебя. Это были самые разные слухи и сплетни. И вот тогда я впервые понял, что во мне затеплилась надежда. Я сразу захотел встретиться с тобой. Мне нужно было изучить тебя. Потому что все мои прежние исследования прошли впустую. Только ты оказалась той единственной личностью, которая могла бы – и то предположительно – дать мне какие-то ответы по поводу состояния моей матери. Я был в полном отчаянии, – продолжает Уорнер. – Я готов был пойти на что угодно, пробовать все, что могло бы хоть как-то помочь мне.

– Что ты хочешь этим сказать? – спрашиваю я. – Как может такой человек, как я, помочь тебе? И тем более когда дело касается твоей больной матери?!

Он пронзает меня взглядом, полным боли и страдания:

– Потому что, любовь моя, ты не можешь прикасаться ни к кому. А она, – неожиданно добавляет он, – не может прикасаться сама к себе.

– Мне со временем удалось понять и осознать ее боль, – объясняет мне Уорнер. – Наконец я смог понять, что она должна испытывать. Ты сама помогла мне в этом. Потому что я увидел, что все это делает с тобой, что это означает – нести такое бремя, существовать вместе с такой силой и при этом жить среди тех, кто не в состоянии этого понять.

Он прижимается затылком к стене и закрывает глаза ладонями.

– Она, так же как и ты сама, – говорит он, – наверняка, чувствует, будто внутри нее обитает какое-то чудовище, которым является она сама. Но, в отличие от тебя, ее единственная жертва – она сама. У нее нет возможности жить внутри своего собственного тела, потому что она не может прикасаться к собственной коже. И она не переносит никакого постороннего прикосновения. И своего собственного тоже. Как я уже говорил. Ей мучительно больно убрать прядь волос со лба или, например, сжать руку в кулак. Она боится разговаривать, шевелить конечностями, ей страшно даже изменить позу или просто потянуться, потому что когда клетки ее кожи касаются друг друга, в эти мгновения она всякий раз испытывает невыносимую боль. – Он в бессилии опускает руки. – Кажется, – продолжает он, стараясь, чтобы голос его не дрожал, – что-то в тепле человеческого контакта словно пробуждает эту жуткую разрушительную силу внутри нее, а так как она является и генератором и реципиентом боли, она не в состоянии убить сама себя.