Должна признаться, я была тронута.

– Она плакала, – рассказывала Ундина, – когда тело твоей мамы вынесли из поезда.

Внезапно шарики в моем мозгу завертелись.

– Из поезда? – недоверчиво переспросила я. – Вы не были на платформе?

– Нет, были, – возразила Ундина. – Ибу сказала, что это меньшее, что мы можем сделать. Мы опоздали. Мы припарковались в стороне, но все видели.

– Я что то устала, Ундина, – сказала я. – Иди наверх. Я пойду прилягу.

Я вытянулась на кровати, не в состоянии ни бодрствовать, ни спать, и причиной этому была вина.

Как я могла так спокойно сидеть на кухне, наблюдая за безмятежным шоу теней, когда все это время моя мать мертвая лежит наверху?

Мертвая и потерянная: десять лет пролежавшая замороженной в леднике, пока какой то идиот альпинист, позируя для фотоснимка, не упал в расщелину, где партия спасателей и нашла его – а заодно и ее – заледеневшие останки.

Что я чувствовала? Ужасную вину!

Почему я не рыдаю, не кричу и не рву волосы? Почему не брожу по зубчатой стене Букшоу, завывая вместе с ветром?

Даже кузина Лена оказалась в состоянии поплакать на полустанке. Почему же я стояла там, словно обломок сгнившей древесины, больше думая о гибели незнакомца, чем о смерти собственной матери?

Почему я должна была дожидаться упреков от голоса из болот моего разума?

Как получилось, что мое горе покинуло меня?

Вероятно, Фели и Даффи все время были правы: может, я и правда подменыш. Может, Харриет действительно подобрала меня в приюте – что означает, что я такая же ей родня, как обезьяна луне.

Никогда в жизни я так отчаянно не хотела быть де Люс и никогда я до такой степени не чувствовала себя чужой. Моя семья и я, казалось, стоим на противоположных концах вселенной. Я загадка для них, а они для меня, и все же, несмотря на это, мы нужны друг другу.

Я перекатилась лицом вверх и уставилась в потолок. Огромные пузыри обоев, отслоившихся под воздействием сырости и висевших над моей головой, словно заплесневевшие аэростаты, внушали мне такое чувство, будто сам дом нападает на меня.

Я закрыла голову подушкой. Бесполезно.

Через несколько часов в Букшоу начнут приходить жители деревни для церемонии прощания с Харриет. Доггеру поручено провожать их маленькими порциями по западной лестнице в ее будуар, где они будут стоять, рассматривая свои маленькие отражения в жутком блеске этого отвратительного гроба, содержимое которого ужаснее, чем можно себе представить.

Я выпрыгнула из постели и, захватив проектор, понесла его в темную комнату лаборатории.

Я снова вставила пленку в машину и нажала пуск. Картинка была меньше, но ярче, чем в камине моей спальни, и, как ни странно, я смогла различить больше деталей.

Вот Харриет, снова выбирающаяся из кабины «Голубого призрака» вместе с моей персоной, невидимой, но присутствующей под ее развевающейся одеждой. Фели и Даффи машут и прикрывают глаза руками.

От солнца, как я сначала предположила?

Или Харриет в реальной жизни была слишком сияющей, чтобы на нее можно было смотреть?

Какова бы ни была причина, проявив эту забытую пленку, я благодаря волшебству химии воскресила свою мать.

В глубине меня что то проснулось, шелохнулось – и снова уснуло.

Теперь отец идет навстречу камере, не осознавая, что оказался в ловушке другого мира – мира прошлого.

Даффи и Фели барахтаются у берега декоративного озера, не понимая, что их снимают. Камера отворачивается, перемещаясь на одеяло, где отец и Харриет устроили пикник.

Но погодите!

Что это за тень на траве? Раньше я ее не замечала.

Я остановила проектор и перемотала пленку.

Да! Я права – на траве действительно есть темное пятно: тень оператора камеры, кто бы он ни был.