Главный врач неизменно на них присутствовал. Подчеркивая свою принадлежность к зрелому поколению, он исполнял на рояле предвоенные танго и вальсы, а потом, не отрываясь от поколений, идущих вослед, оказывался в эпицентре танцевальных свистоплясок. Он слыл демократом: умел душевно выслушивать и еще более душевно объяснять, почему просьба не может быть выполнена.
Сестра Алевтина была не просто поклонницей, а именно телохранительницей главврача: она не позволяла нацелиться в его сторону ни иронии, ни даже шутке.
После того как Семен Павлович попытался сосредоточить все внимание местной хирургии на начальнике необходимого ему стройуправления, я сказал сестре Алевтине:
— Он был бы счастлив, если бы все важные для него люди нуждались в операционном вмешательстве. А еще лучше — если б можно было заманить их к нам в больницу здоровыми!
Тут уж я вторгался со своим уставом во владения самого Липнина. Губы старшей медсестры спрятались на продолжительный срок: она осуждала меня.
Несчастье произошло прямо за нашим больничным забором: Шоссе считалось загородным — и водители, вырвавшись из плена городских правил, развивали непозволительную скорость. На такой скорости таксист и врезался в столб со стрелкой и словом «Больница». Он отделался нелегким испугом, а женщина, сидевшая рядом с ним, была без сознания. Неожиданный и беспощадный удар пришелся по ней… Об этом сообщили из приемного отделения.
— Надо… «скорую помощь», — сказала сестра Алевтина.
— Помощь окажем мы! — ответил я. — Прикажите санитарам мчаться с каталкой за ворота.
— Надо согласовать с Семеном Павловичем.
— И вы работали в госпитале? Вы?!
— Не вы же там работали, Владимир Егорович, — бесстрастно ответила она. И все же набрала телефон главврача. Но его не оказалось на месте.
— Машу и Пашу ко мне! — приказал я. Она подчинилась.
Ординаторы вошли в кабинет с распухшими, перегруженными сумками. Маша, спортивная одежда которой обычно не отличалась от Пашиной и не имела никаких особых женских примет, на этот раз была с белой кисеей на голове. Казалось, она по-девичьи, из любопытства и озорства примерила чей-то чужой головной убор.
— Вы не запамятовали, что сегодня у нас свадьба? — спросила она. — Утром расписались… В собственной глупости. Теперь дорога одна — в ресторан. Мы за вами заехали.
Сестра Алевтина не сообщила им, значит, о катастрофе за больничным забором.
— Извините… Но предстоит срочная операция. Срочнейшая! Вы оба необходимы, — сказал я. — Женщина погибает.
— Где погибает? — спросила Маша.
— За нашим забором. Автомобильная авария!
— Мама… понимаете ли… — начал Паша.
— Мой муж хочет сказать, что его мама сойдет с ума: в ресторане собрались гости.
— Вот именно, — подтвердил муж.
— Не напрягайся! — успокоила Маша. И опустила сумки на пол. — Что поделаешь? Свадьба с препятствиями! Говорила тебе: не женись.
Паша тоже опустил сумку.
— Внизу наши свидетели, — продолжала она. — Пусть позвонят в ресторан и засвидетельствуют…
— Сейчас не до шуток, — оборвал я ее с резкостью, на которую гость, приглашенный на свадьбу, вероятно, не имел права.
Минут через двадцать женщину вкатили в коридор. Накрашенные губы и осыпавшаяся с ресниц краска подчеркивали безжизненность лица, его ровную, абсолютную бледность.
Таксист хватал меня за руку и ошалело требовал оправдания:
— Я двое суток не спал: подменял товарища. |