– На Зейдейк? – удивленно воскликнул Пфайль. – Помилуйте, это же квартал притонов! Над вами кто‑то подшутил?

– Там уже не так скверно, как раньше. Я слышал, из всех злачных мест сохранился только матросский кабачок «У принца Оранского», а вообще там живут безобидные бедные мастеровые.

– И еще старый чудак со своей сестрой, сумасшедший коллекционер бабочек, некто Сваммердам[31], который на досуге воображает себя царем Соломоном. Он пригласил нас в гости, – с явной радостью вспомнила молодая дама, – мою тетушку, юфрау Буриньон, оттуда силой не вытянешь… Ну что вы скажете теперь? Хороши у меня связи?… И во избежание недоразумений должна сказать, что она – почтенная дворянка, живет теперь при монастыре бегинок [32] и славится безмерным благочестием.

– Что я слышу? Ян Сваммердам еще жив? – Пфайль чуть не расхохотался. – Ему, должно быть, лет девяносто. Он еще не стер своих каучуковых подошв в два пальца толщиной?

– Вы его знаете? А что это, собственно, за человек? – спросила приятно удивленная ван Дрейсен. – Он и в самом деле пророк, как утверждает тетушка? Прошу вас, расскажите о нем.

– С удовольствием, если вам угодно позабавиться, юфрау. Правда, мне придется быть кратким и как бы заранее попрощаться с вами, иначе я опоздаю на следующий поезд. На всякий случай мое вам адьё. Но не ждите ничего ужасного и таинственного, история скорее комична.

– Тем лучше.

– Так вот, со Сваммердамом я познакомился еще в четырнадцать лет. Потом, естественно, потерял его из виду. Я был весьма своевольным сорванцом и с одержимостью увлекался всем на свете, кроме учебы, разумеется. Одно время моей стихией были террариумы и энтомология. Стоило только в зоомагазине появиться лягушке‑быку или азиатской жабе величиной с дорожный баульчик, как они уже переходили в мои руки, а затем – в большой стеклянный ящик, в котором поддерживалась соответствующая температура.

По ночам из нашего дома доносилось такое кваканье, что в соседних домах захлопывались окна. А сколько насекомых требовалось этим прожорливым тварям! Я таскал им козявок мешками.

Тем, что у нас так мало мух, Голландия обязана моим заботам о пропитании амфибий.

Что касается, например, тараканов, то это зло искоренил я.

Сами же лягушки оставались для меня невидимками, днем они спали под камнями, а ночью должен был спать я под неусыпным родительским оком.

В конце концов, моя мать стала допекать меня советами отпустить всю живность на волю и оставить только камешки – все равно только их‑де и видно, а забот поубавится, но я, естественно, отвергал эти предложения с негодованием.

Мое усердие в ловле насекомых принесло мне чуть ли не всеобщую известность в нашем городе и вызвало благосклонный интерес со стороны Энтомологического общества. Оно тогда состояло из кривоногого цирюльника, торговца мехами, трех отставных машинистов с железной дороги и препаратора из Естественно‑научного музея, последний, однако, не принимал участия в наших вылазках с сачками и банками, так как не имел на то разрешения супруги. Все эти энтузиасты были дряхлыми стариками, кто собирал жуков, кто бабочек, но все свято чтили шелковое знамя с красиво вышитыми словами: «Осирис, Ферейн биологических изысканий».

Несмотря на мое малолетство, я был зачислен в члены. До сих пор у меня хранится диплом, текст которого завершается фразой: «Примите наш сердечный биологический привет».

Почему меня чуть не за уши втянули в Общество, выяснилось довольно скоро. Биологические старцы страдали либо слабым зрением, что лишало возможности разглядеть ночного мотылька, схоронившегося в древесной коре, либо варикозным расширением вен, весьма осложнявшим охоту за жуками, которые нередко избирают местом обитания зыбучие дюны.