И хотя ещё не было никаких признаков наступающего утра, Шахин-эфенди показал рукой на горы и воскликнул:

— Братья по вере! Для нас начинается страшный день — день рабства,— и это горше, чем смерть. Ради жизни наших семей, ради благополучия и сохранения наших стариков перетерпим всё, вынесем стойко все испытания. Мы остались в городе, так будем же благоразумны, воздержимся от каких-либо необдуманных поступков. Ведь придут сюда люди, а не звери. Они не тронут подобных себе...

Толпа слушала Шахина, и прежнее возбуждение сменялось скорбной покорностью и даже отчаянием... Кое-кто ещё требовал выставить на всякий случай караулы около мечети, но большинство людей поспешно убралось по домам.

Опасаясь каких-либо недоразумений из-за разбитого стекла в аптеке, Шахин-эфенди в сопровождении квартального старосты подошёл к дому Христаки и постучал в дверь. Немного погодя в окне показалась голова старого грека. Шахин от имени всех извинился перед аптекарем и сказал, что готов возместить убытки из собственного кармана, потом он заверил старика, что никакая опасность ему более не угрожает.

Шахин вернулся в школу, еле держась на ногах, голова его, казалось, была объята пламенем, в глазах — темно. Он не нашёл в себе сил даже подняться в свою комнату. Кое-как он добрёл до учительской, упал на диван и погрузился в забытьё.

Когда Шахин-эфенди очнулся от тяжёлого сна, солнце успело порядком отшагать по небу, и лучи его добрались через окно учительской комнаты до дивана, на котором он лежал. Во всяком случае, было уже за полдень, приближалось время третьего намаза.

На улицах царила какая-то неправдоподобная тишина. Неужели таков должен быть город, оккупированный неприятелем?

Шахину вспомнились события минувшего дня, словно кошмары в болезненном бреду... Он посмотрел через окно на улицу, на площадь: ни души... Все двери и окна наглухо закрыты... Как будто в городе не осталось ни одного живого человека.

Время шло. Удивительная тишина и слишком яркий солнечный свет постепенно начали вызывать у Шахина-эфенди тревогу куда большую, чем ночные происшествия.

Наконец он увидел двух греческих солдат с винтовками и турецкого полицейского, они медленно прошли по противоположной стороне улицы. Немного спустя открылась дверь, и из дома напротив вышел старик, одетый в плащ, с кувшином в руках. Шаркая деревянными сандалиями, надетыми на босу ногу, он спустился по ступенькам каменной лестницы и медленно направился к источнику на перекрёстке. Это был знакомый. Шахин-эфенди тотчас же выскочил на улицу.

Старик, опустив кувшин на землю, спросил с тревогой:

— Помилуй тебя господь, где ты был?

— Нигде... В школе...

— Два часа назад тебя искали. Наверно, минут пять стучали в дверь, никто не открывал.

— Кто?

— Один из наших полицейских.

— Я спал, не слышал. А чего им?

— Тебя вызывают в участок намазгяхского квартала.

Это известие сначала встревожило Шахина-эфенди, но потом он успокоился: ведь за ним приходил «один из наших».

Старший учитель расспросил соседа о положении в городе. Впрочем, старик сам почти ничего не знал. Он рассказал, что никакой тревоги в городе не было. Просто рано утром председатель городской управы отправился к командиру греческого отряда. Немного спустя были заняты особняк начальника округа, городская управа и все полицейские участки. Почти все базары закрыты... По улицам расхаживают патрули: два греческих солдата и один турецкий полицейский... На всех углах и перекрёстках расклеены воззвания оккупационных властей. Командование греческих войск гарантирует жизнь и свободу тем мусульманам, которые будут заниматься своими делами и молитвами и строго подчиняться распоряжениям новой власти; улемам и высшему духовенству будут оказаны почёт и уважение...

Однако мусульманское население не осмеливается выходить на улицу, а вот чалмоносцы разгуливают довольно свободно.