Я не сомневался, что передо мной вход во Фрайарз-Парк, но не собирался проникать туда обычным образом, через ворота. Вместо этого я двинулся вдоль высокой и, по всей видимости, древней стены, окружающей поместье. Пришлось пройти не менее трехсот ярдов; здесь стена, некогда оберегавшая монастырский огород, переходила в высокую живую изгородь, а в ней я быстро обнаружил достаточно широкую дыру, куда и протиснулся.

Попав внутрь, я очутился в своего рода парке, поросшем величественными вековыми деревьями, в основном вязами. Было невозможно определить, где заканчивался парк и начинался лес, но слева тянулась высокая стена; в лунном свете, который в этой точке не застила листва, отчетливо проступали очертания ворот.

Туда я и направился, старательно высматривая капканы, о которых был наслышан, и столь же внимательно проверяя, не скрывается ли кто в засаде. Я беспрепятственно добрался до ворот — и обнаружил, что они закрыты и заперты на большой висячий замок.

У стены пролегал защитный ров, и я пошел вдоль него в сторону большака в надежде, что где-нибудь попадется удобное место, где можно будет перелезть через стену. Я продвигался медленно, так как оказался среди множества кустов, внушавших особое опасение: они могли послужить удачным прикрытием для капканов. Так я едва не дошел до живой изгороди у дороги, прежде чем обнаружил то, что искал.

Достаточно близко ко рву росла ель, годная для моей цели. Ее нижние ветви свисали довольно низко, а выше я увидел сук, проходивший над стеной. Набросив на запястье ременную петлю трости, я взобрался на дерево и вскоре очутился верхом на стене.

Подо мной простирался заброшенный сад, а справа я видел пустошь, некогда бывшую просторным огородом. Прямо внизу находилась сторожка, но дом оставался вне поля зрения; вероятно, он располагался где-то за густой рощей, куда уходила подъездная дорога: по пятнам лунного света я мог проследить, как она лентой извивается между стволами.

Стена подо мной заросла плющом, старые стебли которого были толщиной с канат, и я спустился вниз по этой природной лестнице. Приземлившись посреди миниатюрных джунглей, когда-то являвшихся цветочной клумбой, я направился к сторожке, поманившей меня светом одного из окон, пробивавшимся сквозь густую листву.

Я не знал, следует ли опасаться капканов внутри огороженного стеной пространства, однако решил не терять бдительности, пока не проберусь через поросль сорняков, сменивших овощи и пряные травы, для которых этот участок, несомненно, в свое время был землей обетованной. Я с великой осторожностью приблизился к домику и заглянул в освещенное окно, оставаясь скрытым от обитателей комнаты природной завесой из спутанных ветвей кустарника.

В комнате царил настоящий разгром. Как и в любом жилище сельского труженика, обстановка выглядела очень бедной; очевидно, я видел перед собой гостиную сторожа. Все говорило о грядущем переезде; шкафы и комоды стояли открытыми, а мой знакомец Хокинс упаковывал разнообразные пожитки в большой ящик, стоявший в центре комнаты. На голом деревянном столе у масляной лампы — это ее свет падал из окна сторожки — склонилась над кипой бумаг, погрузившись в какие-то подсчеты, похожая на цыганку женщина, как я понял, жена егеря.

У нее были лоснящиеся черные волосы и очень смуглая, неприятного оттенка, кожа; большие серьги в ушах придавали ей еще большее сходство с цыганкой. Супруги из-за чего-то ссорились: женщина то и дело отвлекалась от своего занятия и метала в мужчину, расположившегося на коленях у ящика, ядовитые взгляды. Через приоткрытое окно до меня долетали обрывки фраз, и хотя было сложно следить за спором, я понял, что жена упрекает мужа в опрометчивости, из-за которой они теперь вынуждены готовиться к отъезду. Хокинс огрызался с дикой яростью, выдававшей темную сторону его натуры, что скрывалась, как я уже догадался, за его довольно-таки злорадным смехом.

Удостоверившись, что супруги с головой ушли в перебранку, я выбрался на подъездную дорогу и зашагал к особняку.