Луиза мечтала забыться сном и боялась пробуждения. С пробуждением перед ней на мгновение возникла картина ее былой веселой и счастливой жизни, потом она погрузилась в мрачные воспоминания, отягощенные осознанием разрушенного мира, острейшими угрызениями совести и безмерной скорбью. Ее миру нанесли смертельную рану. Луиза наспех перекусила чем-то на кухне. Дочери бродили туда-сюда, продолжая заниматься какими-то делами. Никто ничего не готовил. Ритм жизни, казалось, замедлился, согласуясь с тихой и печальной растерянностью скорбящей души. Много времени Луиза проводила в Птичнике, чувствуя, что он уже не принадлежит дочерям, более того, не способная даже представить, что когда-то они там бывали. Девочки избегали заходить в Птичник, и по вечерам оттуда не слышалось их продолжительного щебетания. Там не звучал больше смех, и вообще царило молчание. К пианино никто не прикасался. Все ходили на цыпочках. Луиза бродила по этой большой комнате, разглядывая книжные полки с любимыми книжками Сефтон и Алеф. История, классическая литература, поэтические сборники на разных языках, романы. Она зашла в комнату старшей дочери. Там все было в полном порядке, Сефтон даже протерла пыль. На полках в спальне Алеф стояли очередные поэтические сборники и романы. Луиза взяла с полки роман Джейн Остин «Гордость и предубеждение» и отнесла его на место в Птичник. Она забросила «Любовь в Гластонбери», догадываясь, что понравившиеся ей герои попадут в беду. Телефон молчал, как и дверной звонок. Конечно, Луиза сама попросила Клемента передать всем, чтобы их не тревожили, желая немного побыть с детьми в тишине и покое. Она думала или говорила: «Я хочу быть с детьми», но одновременно, говоря или думая это, сознавала, что само понятие «дети» совершенно изменилось. Могли ли дети без Алеф по-прежнему считаться детьми? Безусловно, они любили ее, две оставшиеся дочери, они обнимали ее, они вместе плакали и горевали. Но разговоров у них не получалось. Порой Луиза чувствовала себя странным безмолвным животным, возможно, редким или любимым животным, которое нуждается во внимании и ласке, но с которым нельзя общаться. Луиза словно онемела. Дочери любили ее, но держались в стороне, возможно, она сама бессознательно держала их на расстоянии. Письмо Алеф доставили три дня назад. Других писем не приносили. Шли дни, и Луиза начала бояться прихода следующего послания. Ее страшило и то, что оно может вовсе не прийти. В общем, корреспонденция, конечно, приходила, например из Оксфорда, с известиями о принятии Алеф в Модлен-колледж, а Сефтон в Бейллиол-колледж. Само время, казалось, приобрело совершенно новые качества: оно стало тяжелым, ленивым, серым и текло с ужасной медлительностью. Сефтон редко бывала дома. Мой иногда ненадолго уходила «на прогулку», как она говорила. Луиза заметила ее однажды: дочь сидела неподвижно на скамейке в Грин-парке. Большую часть времени Мой проводила на своей верхотуре, говоря, что работает. Периодически Луиза заглядывала к ней, заставала дочь за работой и сомневалась, не создавала ли Мой видимость работы, услышав приближающиеся по лестнице шаги матери. Хотя свидетельства ее творчества говорили сами за себя. Маленький холст, подаренный мисс Фитцгерберт, уже покрывало буйное разноцветье красок, изображавшее, по словам Мой, умершую кошку Тибеллину. («Не бойся смешивать цвета», — советовала мисс Фитцгерберт. Как-то раз Мой упомянула об этом Луизе.) Вся комната пропиталась свежим запахом масляных красок. По окнам скошенной крыши барабанил дождь, изливающийся из плотных мрачных туч. Как неудобно Мой работать при таком скудном освещении! Луиза, по-новому сознавая свою роль в этой совершенно изменившейся жизни, вдруг стала сильно беспокоиться о судьбе младшей дочери.