|
То был краткий, но невыразимо волнующий миг, а это была волшебная вечность. Там Вася держался за берёзу и чувствовал, что его возносит посторонняя сила, а тут вознесение шло, напирало изнутри, само собой, рождалось в каждой клеточке, и каждая клеточка рвалась ввысь и увлекала за собой. И если в будущем ему суждено будет стать космонавтом — а это вполне реально при его данных, физических и нравственных, не зря же он попал в сказку, — то с состоянием невесомости он встретится как со старым знакомым.
Озябнув, пробудилась Люба, не нашла рядом Васи и удивилась, что она, такая чуткая, просыпавшаяся дома на полатях от легчайшего звука соприкосновенья сковородника со сковородой по утрам, когда мама напекала на большую семью гору блинов, тут не услышала, не очнулась. Впрочем, сама же и объяснила эту промашку. (Продолжение после восемнадцатой главы.)
Глава восемнадцатая ОТКРЫТИЕ ЛЮБЫ
Ночью, когда Вася уже начал подёргиваться, засыпая, Люба продолжала переживать гибель Пи-эра и не могла уснуть. Переживал и Земленыр, ныряя и выныривая и не находя покоя ни в каком положении. Девочка расслышала его движения и позвала: — Зем! Дедушка Зем! — Что, моя красавица? — отозвался старик совсем рядом, и Люба, протянув руку, нащупала дедовскую лысую голову в полуметре от корзины. — Я здесь, здесь! Слушаю тебя. — Тебе так удобно? — Вполне. — Давай поговорим немножко! — Давай. Тебе страшно? — Нет. Жалко Пи-эра! — Очень жалко! Отличный был товарищ! И умница! — Расскажи мне что-нибудь о своём брате! Старик почему-то не удивился этой просьбе и охотно, словно это отвечало его душевным потребностям, откликнулся: — Ах, девочка, ты не можешь даже представить, как я его любил, своего единственного братца! — Почему же не могу? Могу! У меня у самой пятеро сестёр и братьев, и я их всех очень люблю! — Нет, милая, пять любовей — это не то! Вот если бы твоих пять любовей слить в одну, тогда, может быть, и получилась бы моя любовь к брату. В большой семье большой любви не бывает, она разлита как бы равномерно по всем. — Почему Ж6 не бывает? — обиделась девочка и ворохнулась, так что Вася аж всхрапнул и сильнее потянул на себя рубаху. — Да потому что не выходит по расчётам, — спокойно ответил Земленыр. — Положим, всю любовь, отпущенную природой человеку — а её отпускается очень много! — мы примем за единицу, за большую, но единицу! Тогда каждой твоей сестре и каждому братцу приходится по одной пятой твоей любви, а с учётом матери и отца — по одной седьмой! А вот моему брату досталась вся единица моей любви! Маму мы тоже любили, разумеется, но не так, больше побаивались, чем любили. Об отце мы не имели понятия, может, его вовсе не было, может, мать нас в пробирке вывела — она же вон какой кудесницей была. И вообще по отношению к нам она вела себя чересчур жестоко-деловито, не случайны же эти рискованные эксперименты над нами, словно мы были не её родные дети, а какие-то подопытные зверьки, которых отловили бог знает где и прислали ей для работы. И нам с братом не оставалось ничего больше, как любить друг друга. И мы любили. Я, по крайней мере, и надеюсь, он отвечал мне теми же чувствами. Поэтому-то когда брат улетел, другими словами — погиб! — я убивался сильнее матери, потому что у неё остался ещё я, а у меня никого не осталось. У неё погибла половина любви, а у меня — вся единица! Катастрофа! Я понимаю, девочка, что грешно подходить к любви с Пи-эровскими, математическими мерками. Это грубо, но все же, в конечном счёте, верно! Вот представь, что у тебя умерла сестрёнка, тьфу-тьфу-тьфу, конечно! — Брат! — перебила Люба. |
