Вася приподнял Любу, и она, встав на ноги, приобняла его и припала головой к его плечу, и вышло как-то так, что Вася невольно прижал ею к себе и поцеловал в щеку, приговаривая:

— Успокойся! Все в порядке! Мы живы-здоровы! Мы дома! — Он поглаживал и потряхивал ею плечо.

Девочке были приятны его слова и эти лёгкие объятия, и вообще она чувствовала, что с ней происходит что-то странное — мать ею лупцует, и весьма больно, она боль ощущает, но с каким-то безразличием, а вспоминает поцелуй Фью-Фиока-младшего. И в сущности, ничего странного тут не было. Люба была нормальной здоровой девочкой, и ей уже втайне грезились дружба и любовь мальчика, и Фью-Фиок оказался первым мальчишкой, который так легко и просто преодолел колючий барьер стыдливости, и это, естественно, понравилось и запомнилось девочке. И теперь ею удивляла противоположность отношений к себе: в сказке ею целовали, а в настоящей жизни бьют. И эта противоположность была очень досадной и обидной. Лучше бы ею лупили в сказке, а тут целовали, а еще бы лучше — чтобы нигде не обижали, но везде любили. И то, что Вася подоспел на выручку, обнял ею и поцеловал, показалось девочке продолжением сказки. Ей стало так хорошо, что она утихла и подняла заплаканное лицо. Вася вытер ей слезинки у носа и сказал:

— Надо умыться.

Она кивнула, взяла его за руку и свела с крыльца во двор с таким видом, с каким принцесса показывает принцу свой дворец. У колоды она опустилась на корточки, смахнула в сторону плававшие на поверхности соломинки, листья и перья, смочила лицо водой, но тут же фыркнула и поморщилась — вода дурно пахла, поскольку колода служила не только поилкой, но и купальней для птичьей мелкоты, вечно куда-то спешащие овцы ступали сюда ногами, а поросёнок Петька, известный нахал и невежа, любил даже принимать тут в жару прохладительные ванны.

— Пойдём в другое место, — сказала Люба, опять взяла Васю за руку и, словно в бальном танце, провела его под своё окно, к дождевой кадушке, где еще недавно нежился, пропитываясь бессмертием, доблестный Пи-эр.

Вода была такой прозрачной и спокойной, что казалась подёрнутой ледком, как это бывает при первых осенних заморозках. Люба ладонью разбила эту хрустальную гладь, жадно, словно утоляя жажду, умылась и плеснула Васе в лицо. И Вася умылся. Вода пахла дождём, сырым деревом, пылью и еще чем-то, и, хотя ребята не принюхивались к Пи-эру, им казалось, что пахнет именно Пи-эром. И утёрлись они странным, неожиданным для себя образом. Мальчик выхватил из брюк рубаху и предложил Любе в качестве полотенца сухой и чистый перед, а девочка качнула бёдрами, колыхнув своё платье, Вася опустился на колено и промокнул подолом своё лицо. Совершив эту прекрасную процедуру, похожую на какой-то ритуал, сути которого они сами не понимали, но ощущали в нем какую-то чрезвычайную, как будто вынесенную из сказки приятность, они улыбнулись. Все сближало их в этой старой, но словно обновлённой жизни.

— Знаешь, Вася, о чем я сейчас подумала? — спросила вдруг Люба, прижимая горячие ладони к холодным бокам кадушки. — Я подумала, что если бы Пи-эр не погиб, а вернулся вместе с нами, то он должен был бы снова лечь на эту кадушку.

— Почему «должен»? — не понял мальчик.

— А что ему еще оставалось бы делать? У нас каждый должен заниматься своим делом. Его дело — лежать на кадушке. Вот скука-то была бы и обида! Это после всего-всего!..

— Да, пожалуй! — согласился Вася.