Зоркие глаза печенега на ходу ощупывают степь. Рука в любую минуту готова сорвать притороченный у седла лук. Но в степи безлюдно и спокойно. По ещё не успевшему поседеть ковылю кровяными пятнами расцвёл мак, распустился душистый клевер, а цепкий горошек опутал степь сетью батогов. В сочных травах, поднявшихся после тёплых майских дождей, жадно кричат, перекликаются перепела.

Четвёртый восход солнца встречает печенег в седле. Придержав коня, он приподнялся на стременах, скинул малахай, прислушался. Чуткое ухо уловило донёсшиеся издалека лай пса, запахло кизячным дымом. Там, неподалёку, было кочевье. Нахлобучив малахай, печенег пустил коня вскачь.

Юрта хана Боняка из белого войлока. Из такого войлока шатры его жён. Поодаль становище хана Булана. Ханские юрты опоясывают кольцом кибитки нукеров, а за ними, по степи, разбросались вежи орды.

На обильных пастбищах выгуливают отощавшие за зиму табуны, бродят отары овец, ревут и мычат многочисленные стада…

Едва порозовело небо, нукер пригнал из табуна кобылицу, привязал к коновязи. Заслышав её ржание, из юрты показался хан Боняк. Присев на корточки, он принялся наблюдать, как нукер доил лошадь. Тонкие струнки молока со звоном били по стенкам бронзового казана. Вот нукер кончил доить, поднялся и, держа казан на вытянутых руках, подошёл к хану. Молоко тёплое и сладкое. Боняк выпил небольшими глотками, прищёлкнул языком. Нукер удалился. Хан обвёл глазами кочевье. На окраине степи выглянуло солнце, заиграло на росистой траве. Кочевье ожило, зашумело. Боняк встал, потянулся. Вдалеке, заметил, печенег скачет. Догадался, издали едет, раз одвуконь. А печенег уже рядом, увидел хана, с седла упал, заговорил быстро:

— Ладьи урусов на Кий-город путь держат!

От радостной вести вздрогнул Боняк, но виду не подал, спросил невозмутимо:

— Сколько людей насчитал ты и далеко ли они были от перекатов?

— Три ладьи, хан. Когда выплыли они из моря, я помчался к тебе с вестью.

— Ступай, пусть отдохнут твои кони. Завтра ты укажешь путь к тем ладьям хану Булану.

Подгоняемые попутным ветром остроносые однодревки гуськом тянутся вверх по Днепру. Нашитые дощатые борта высоко вздымаются над водой. Один к одному сидят на скамьях воины, наряженные князем Мстиславом для охраны гостевого каравана. По двадцать гридней на ладью выделил князь. Старшим над ними Мстислав поставил Василька.

Однодревки тесные. Люди торговые тмутороканские загрузились товарами русскими и иноземными вдосталь. Савва стоит, прислонившись к борту, смотрит, как пузырятся паруса плывущей впереди ладьи, а думы о предстоящем торге: удачен ли будет? Впервой отправился он в Киев.

Меж скамьями на разостланном корзно лежит десятник Путята. Плох старик. Когда в Тмуторокани на ладью грузился, сам ещё ходил, а нынче совсем не поднимается, глаза закрыты, дыхание тяжёлое.

Василько склонился над ним, мокрой тряпицей обтирает ему лицо и скорбно припоминает, как много лет назад ехал с Мстиславом и дедом Путятой из Киева в край тмутороканский. Виделась Васильку знойная степь, всадники и Путята, скачущий с ними стремя в стремя. Не гадал тогда Василько, что доведётся ему сопровождать старика и в обратный путь…

За спиной Василька гридин вполголоса рассказывал:

— Случилось мне этой дорогой как-то греческих гостей провожать. Зовут они Днепр по-своему, Борисфеном, и всё-то им было дивно у нас…

Крик кормчего с передней ладьи прервал Васильковы мысли. Только теперь обратил он внимание на доносившийся издалека шум. Будто кто-то из огромного ковша лил воду на воду.

Воины на скамьях засуетились, загомонили разом:

— К порогам подошли!

— Теперь гляди в оба!

Ладейщики спустили паруса, гридни взялись за весла, хором выдохнули:

— Эх да, разом!

Норовистым конём рванулась ладья, а гридни снова погрузили весла в воду и погнали однодревки к берегу.