Ой-ля, поле Дикое, степь ковыльная, будь печенегу матерью родной! Едут нукеры вслед за Буланом, досыпают в сёдлах. Позади половина пути, впереди ждёт печенега ласковая жена и долгий отдых на войлочной кошме.

Ой-ля! Очнись, печенег, русские совсем рядом. Приложись ухом к земле, дрожит она под копытами их резвых коней. Упроси ветер подуть тебе в спину, и услышишь железный звон их кольчуг.

Но дремлют нукеры, не чуют опасности. Налетели гридни. Не успели печенеги за сабли схватиться, как русские занесли над ними мечи, колют копьями. А злее всех бьётся гридин без шелома и кольчуги. Кричит он что-то непонятное, глаза злые, и мечом на все стороны вымахивает, не успевают нукеры уворачиваться.

Гикнул Булан, огрел коня плетью, понёсся прочь от страшного места. Нукеры лошадей хлещут, за ханом скачут, но у русских кони не уморённые, не уйти печенегам от преследования. И тогда поворотил печенежский сотник нукеров, сбились печенеги и гридни. В кровавой сече одолели русские. Лишь хан Булан не остановил коня, не принял боя.

6

С теплом Тмуторокань полна гостей из разных земель. Караванным путём приходят купцы из Бухары и Итиля, становятся на якорь корабли гостей византийских и херсонесских, приплывают ладьи из Киева и Чернигова, не минуют Тмуторокань торговые армяне. До самых холодов не пустуют гостевые дворы.

По весне объявился в Тмуторокани киевский купец.

Гость как гость, ничем не примечательный, ни лицом, ни ухваткой, разве лишь тем, что борода рыжая до пояса да шапка соболиная на самой макушке лихо сбита.

Сложил киевлянин товары в клеть, на гостевом дворе место облюбовал и в город вышел. Шёл не спеша, диву давался. Не узнать Тмуторокань, застроилась, вытянулась в степь и над морем; Где пустырь был, церковь возводят. Белые стены в леса взяты, а вокруг горы камня, штабеля брёвен, и везде мастеровые суетятся, работают. Постоял киевлянин, на торжище прошёл. Людно и разноязыко. Походцем приценился к иноземным товарам, покрутил головой и, не ворочаясь на торг, направился на княжий двор. Видно, не впервой бывать ему в Тмуторокани. Дорогой повстречал Давида, узнал. Тот тоже признал киевлянина, обрадовался, распростёр руки:

— Любомир, старый товарищ? Сколько же лет минуло, как мы с тобой виделись?

— Да с той поры, как паведщиками в Константинополь плавали. Да ещё Вышата со Славином…

Они обнялись. Давид спросил:

— А что Вышата?

— Вышата? Он с тех пор успел побывать Ярославовым паведщиком у императора германского, а ныне в Новгороде. Оттуда, сказывают, желание имел попасть в землю Свейскую.

— Свейскую? Не бывал я там. Да уж, верно, и не доведётся. Ну, а ты, Любомир, куда путь держишь? Никак, к князю Мстиславу?

— К нему. Князь Ярослав грамоту велел передать.

— Нет в городе Мстислава, в Корчеве будто. Да ты грамоту Ярославову тиуну огнищному Димитрию отдай, он князю вручит по прибытии.

— Крепок ещё Димитрий?

— Годы не подточили. А ты, Любомир, слыхал ли чего о Савве? Прошлой весной в Киев отплыл, да и поныне.

— Как не ведаю. В прошлое лето печенеги над тем гостевым караваном, где Савва плыл, разбой учинили. Но Савва жив остался, и товары отбили. А нынешнее лето, сказывал он мне, в Новгород пойдёт.

— Да-а, — сожалеюще промолвил Давид, — видно, не скоро воротится Савва в Тмуторокань. Ты же, Любомир, ко мне приходи. Не забыл ли дорогу?

— По свободе проведаю.

Не успел Мстислав пробудиться, как в опочивальню заглянул тиун.

— Из Киева князь Ярослав грамоту передал. Димитрий переступил порог, протянул пергаментный свиток.

Мстислав сел, спустив ноги на медвежью полость.