— Это не тот камень, — сказал Юс. — Мы тогда стояли не тут.

— Тут-ту-ут, начальник. Вон, видишь — тропка вниз уходит. Вон на той булыге глупый человек Алимкул сидел, ушами хлопал. Ты ему их отрезать хотел, помнишь, начальник? А вот тут она стояла.

— Дождь. Солнце. Пыль. Пятно крови земля съедает за день. Или, в крайнем случае, за два.

— Э, начальник. Так это земля. Жирная, глупая. На ней собака запах через неделю не возьмет. А камень тут — как губка. Все держит.

— А что нужно сделать, чтоб не держал?

— А посцать. Хочешь, командир, посцу — и через день не будет пятен? — предложил Шавер, сощурившись, а потом, побледнев, выговорил негромко, глядя на уткнувшийся ему в переносье пистолет: — Извини, командир, пошутил я. Пошутил. У меня в мыслях не было — на кровь твою. Шутка.

И тогда Юс медленно опустил руку с пистолетом и спрятал его в кобуру. Медленно, чувствуя мучительное нытье внутри, — как боль застоялой похоти, тяжелое колотье невылившегося вовремя, распирающего сосуды семени.

Когда спустились вниз, уже смеркалось. Ночь была лунная, вдоль долины ползли низкие облака, и среди их блуждающих теней едва смогли отыскать мост. В лагерь приехали далеко за полночь, но там им не удивились. Предложили выпить чаю и поесть, а после уложили всех разом в пустующем домике. Там стены были оклеены изнутри старыми фотографиями: бородатые, измазанные противосолнечным кремом лица, ледорубы, ухмылки — и тут и там неряшливо наклеенные поверх, — глянцевые журнальные красотки, округлые и шелковистые. У одной, прямо над Юсовой койкой, были пририсованы жженой спичкой усы. Юс почему-то не мог заснуть, несмотря на усталость, долго рассматривал ее, хорошо различимую в ярком лунном свете. А потом она пришла в его сон, крутобедрая, теплая, и во сне Юс никак не мог различить ее лица. На нем оказывались то намазанные угольком усы, то шрам, а иногда лицо вдруг становилось золотистым и чужим, с раскосыми, прозрачными, ледяными глазами.

Утром Юса разбудил Семен. Похлопал в ладоши, потряс за плечо.

— Хлопче, хлопче? О задрых, тэбэ галаву можно чик-чик, а ты дрыхнешь. Вставай, пыдемо!

Непроспавшийся, больной Юс плелся сквозь лагерь, слушая вполуха Семенову болтовню. Тот вроде прибыл еще вечером и успел уже все облазить и везде со всеми перезнакомиться, а может, и раньше уже тут бывал, и на рации посидел уже, и бабу на кухне щупнул, — ой, вищела, це не баба, одно сало, а вище, як семнаццатка, о, — и с главной тут, с Есуй этой, побалакав. Идь, хлопче, снедай, мойся, а то пыдемо до ней, розмовае, о размова.

— Зачем я здесь? — спросил Юс.

— Трэба, ой, трэба, — Семен закивал, — тут справы такие, побачыш, то не справы, то бяда.

В столовой подавальщица, расторопная кривоногая девка из рода, отошедшего после Алтановой смерти под руку Сапар-бия, смотрела в ужасе, как Юс пожирал груду разогретой вчерашней баранины, наваленную прямо в эмалированный салатный тазик. Да и не только она, — все местные, завидев Юса, вдруг принимались украдкой сплевывать, отворачивались, а когда он попытался заговорить с охранником, тот отскочил, бормоча что-то чуть слышно, с ужасом и отвращением на лице.

— Чего это они? — спросил Юс у Семена. Тот усмехнулся, пожал плечами.

— Твою знакомую воны тут не шибко… ну, и тебя так само. Сам побачыш.

— Слухи здесь разлетаются быстро, — добавил Шавер.

Говорили вчетвером: сама Есуй, Юс и Семен с Шавером. Семен с Есуй, должно быть, переговорили заранее, потому что они роняли намеки, обрывки фраз, соглашались, Шавер задумчиво поддакивал, но он — Юс готов был биться об заклад, — понимал не больше, чем сам Юс, и был готов бездумно принять все, что ему скажут.