Урус? Что если все-таки урус?

— Бродника Плоскиню сюда, — приказал Субудэй.

И подбросил в очаг дров.

Далаан, стоявший позади полонянина, сразу смекнул, что задумал Субудэй. Все верно. Пойманный за Туманом чужак обликом походил на вольных бродников, примкнувших к монгольским туменам еще на подходе к Тану-реке, чтобы сообща громить общего врага — кипчаков.

Немногочисленные, но умелые и отважные в бою бродники в большинстве своем были родом из уруских княжеств и помимо степных языков знали немало наречий северных и западных земель. Плоскиня же стоял над бродниками воеводой и понимал их всех, так что лучшего переводчика-тайлбарлагча или толмача, как говорили сами урусы, сейчас в лагере не сыскать.

Уж если Плоскиня не сможет понять пленника из-за Тумана, значит, этого не сможет никто.

* * *

Лукьяныч с любопытством уставился на нового человека, вошедшего в шатер. Незнакомец был немалого росточка: перешагивая порог, ему пришлось низко наклониться под пологом. Но самое приятное заключалось в том, что на чертовых китайцев он походил не больше, чем на негра.

На вид — обычный русский мужик из глубинки. Широченные плечи, кулачища как у боксера-тяжеловеса. Лицо простое как валенок, волос русый, борода лопатой, нос картошкой, глаза полные небесной лазури. Ватник такому на плечи, шапку-ушанку на голову, кирзу на ноги и — привет деревня! Типичный механизатор, скотник, пастух или еще какой колхозник.

Вот только одежда… Рубашка из проволочных колец. Железные пластины на груди и руках. К поясу прицеплен куполообразный шлем. И с азиатами «колхозник» держится как свой.

Одноглазый что-то долго говорил русоволосому здоровяку, кивая на Лукьяныча. Незнакомец выслушал, не перебивая, поклонился старику и подошел к пленнику.

— Эй, слышь, братишка, — в отчаянии воззвал Лукьяныч. — Ты-то хоть объясни, что у вас тут за дела такие творятся-то?

— Отнюдуже ты еси? — пробасил здоровяк.

— Че? — Лукьяныч растерянно потряс головой. — А?

— Откулешный еси, гарип?

Лукьяныч захлопал глазами. Объявившаяся среди узкоглазых китаезов рязанская морда, по всей видимости, выполнял роль переводчика, но этот типчик тоже оказался не силен в русском. По крайней мере, в том русском, на котором привык общаться Лукьяныч.

Говорил здоровяк как-то совсем уж чудно — будто богатырь из старинных былин. Странный язык: вроде что-то и проскальзывает понятное — а хрен разберешь, об чем разговор.

«Болгарин? Серб? Молдаванин?» — гадал Лукьяныч, вслушиваясь в диковинную речь. Здоровяка бородача он понимал в лучшем случае через четыре слова на пятое. Чтобы уловить не общий смысл сказанного даже, а хотя бы малую толику смысла, напрягаться приходилось неимоверно.

И все же речь казалась знакомой. Почему? Откуда?

Осенило внезапно. Прозрение пришло — как обухом по голове. Такое прозрение, что Лукьянычу вдруг сделалось не по себе.

В далекой-предалекой молодости ему довелось проучиться пару-тройку лет на филфаке. Заочно. Пока не выперли в шею. Однако курс древнерусского языка пройти он успел. Ох и намучился же тогда на сессиях. Думал, забылось все, ан нет: память выковыривала откуда-то из темных закутков значение позабытых слов. Но ведь древнерусский — он же, мать его налево, того… «древне»… Кто ж на нем теперь-то разговаривать станет?!

Тот, кто в кольчугу обрядился, тот и станет, — сам себе ответил Лукьяныч.

В голове царил полный бардак. Словно дрянной бормотухи обпился. А вопросы все сыпались и сыпались.