Я умышленно избрал примером крайность, чтение, требующее веры. Теперь подхожу к своему тезису. Классической является та книга, которую некий народ или группа народов на протяжении долгого времени решают читать так, как если бы на ее страницах все было продуманно, неизбежно, глубоко, как космос, и допускало бесчисленные толкования. Как и можно предположить, подобные решения меняются. Для немцев и австрийцев «Фауст» – творение гениальное; для других – он одно из самых знаменитых воплощений скуки, вроде второго «Рая» Мильтона или произведения Рабле. Таким книгам, как «Книга Иова», «Божественная комедия», «Макбет» (а для меня еще некоторые северные саги), вероятно, назначено долгое бессмертие. Однако о будущем мы ничего не знаем, кроме того, что оно будет отличаться от настоящего. Всякое предпочтение вполне может оказаться предрассудком.

У меня нет призвания к иконоборчеству. Лет тридцати я, под влиянием Маседонио Фернандеса, полагал, что красота – это привилегия немногих авторов; теперь я знаю, что она широко распространена и подстерегает нас на случайных страницах посредственного автора или в уличном диалоге. Так, я совершенно не знаком с малайской и венгерской литературой, но уверен, что, если бы время послало мне случай изучить их, я нашел бы в них все питательные вещества, требующиеся духу. Кроме барьеров лингвистических, существуют барьеры политические или географические. Бернс – классик в Шотландии, а к югу от Твида им интересуются меньше, чем Данбаром или Стивенсоном. Слава поэта в итоге зависит от горячности или апатии поколений безымянных людей, которые подвергают ее испытанию в тиши библиотек.

Возможно, что чувства, возбуждаемые литературой, вечны, однако средства должны меняться хотя бы в малейшей степени, чтобы не утратить своей действенности. По мере того как читатель их постигает, они изнашиваются. Вот почему рискованно утверждать, что существуют классические произведения и что они будут классическими всегда.

Каждый человек теряет веру в свое искусство и его приемы. Решившись поставить под сомнение бесконечную жизнь Вольтера или Шекспира, я верю (в этот вечер одного из последних дней 1965 года) в вечность Шопенгауэра и Беркли.

Классической, повторяю, является не та книга, которой непременно присущи те или иные достоинства; нет, это книга, которую поколения людей, побуждаемых различными причинами, читают все с тем же рвением и непостижимой преданностью.

Послесловие

Занимаясь правкой разнородных текстов из этого сборника, я обнаружил в нем две тенденции.

Первая – оценивать религиозные или философские идеи по их эстетической ценности и даже по тому, что в них есть оригинального и удивительного. Вероятно, это признак основополагающего скептицизма. Вторая – предполагать (и доказывать), что число сюжетов и метафор, на которое способно человеческое воображение, ограниченно, но эти немногочисленные изобретения могут быть, подобно Апостолу, «всем для всех».

Я бы также хотел воспользоваться этой страницей, чтобы исправить ошибку. В одном эссе я приписал Бэкону мысль, что Бог дал нам две книги: мир и Священное Писание. На самом деле Бэкон лишь повторил то, что в схоластике является общим местом; в «Бревилоквиуме» святого Бонавентуры – трактате XIII века – читаем: «Сreatura mundi est quasi quidam liber in quo legitur Trinitas» (См. Жильсон Э. La philosophie au moyen âge, с. 442, 464.)

Х. Л. Б. Буэнос-Айрес, 25 июня 1952 г.

Танго

Четыре лекции

Лекция первая

Происхождение танго

Эваристо Каррьего. Гаучо и танго: символы аргентинской истории. Висенте Росси и «Дело для черных». Цитата из Уитмена. «Триптих» Марсело де Масо.