Христос искупил нас от проклятия закона, сделавшись за нас проклятием, katara, ибо написано: «проклят… висящий на древе»

(Гал. 3, 13).

«Братья небесные», Ангелы, покинули Жанну; все Голоса вдруг замолчали, кроме одного, никогда еще ею не слыханного, но чей он, — она не знала наверное. Что, если не Его, а Другого?

Жанна была против всего мира — всей Церкви, одна с Ним или не с Ним, а с Другим, — этого тоже не знала наверное, и в этом была ее крестная мука — вечный вопрос без ответа: «для чего Ты меня оставил?»

LXV

Жанна просит, чтоб ее причастили.

— Дайте ей все, чего она просит, — разрешает епископ Бовезский.

Брат Мартин причащает Жанну.

— Верите ли вы, что сие есть, воистину, Тело Христово? — спрашивает он, вынимая частицу из дароносицы.

— Верю, — отвечает Жанна. — Только Он, Христос, — Освободитель мой единственный!

«Господи, благодарю Тебя за то, что умираю свободным от всего!» — могла бы сказать и Жанна, умирая, так же как сказал св. Франциск Ассизский; в Третье Царство Духа — Свободы — вступает и она, как он.

LXVI

Было около девяти часов утра, когда Жанну вывели из тюрьмы, посадили вместе с духовником ее, братом Мартином, и главным тюремным приставом, Массие, на телегу и под охраной восьмидесяти английских ратных людей повезли на площадь Старого рынка, у церкви Христа Спасителя, где приготовлены были три высоких деревянных помоста: первый — для последнего «увещания милосердного»; второй — для судей и третий, выше всех, покрытый гипсом, с правильно сложенной поленницей дров, — для костра. Тут же, на третьем помосте, был столб с прибитой к нему доской, а на доске — надпись: «Жанна, рекомая Дева, лгунья, злоковарная, пагубная, обманщица, колдунья, кощунница, в Иисуса Христа не верующая, идолопоклонница, служительница дьяволов, отступница, еретица и раскольница».

Площадь охранялась ста шестьюдесятью английскими ратными людьми. Множество любопытных теснилось на площади, и в окнах, и на крышах домов.

Жанну взвели на первый помост. Мэтр Николá Миди, доктор богословия, взойдя на тот же помост, произнес последнее «увещание милосердное», кончавшееся так:

— В мире, Жанна, гряди! Церковь больше не может тебя защищать и предает власти мирской.

А со второго помоста, судейского, монсиньор епископ Бовезский начал читать приговор:

— Именем Господним… мы объявляем тебе, Жанна, что должно тебе, как члену гнилому, быть из Церкви исторгнутой, дабы всех остальных членов не заразить… ибо вновь, отцом лжи соблазненная, отпала ты от Церкви и вернулась к злым делам твоим, как пес на блевотину… И мы исторгаем, извергаем тебя и предаем власти мирской, прося ее, умерив свой приговор, пощадить тебя от смерти и членовредительства…

Этой просьбой Церкви к власти мирской «милостиво поступить с осужденною» (потому что сожжение на костре считалось милостью по сравнению с другими, более жестокими казнями, например четвертованием) — Церковь, осуждая преступника на смертную казнь, очищалась от крови казнимого, ибо «Церковь от крови отвращается», Ecclesia abhorret a sauguine. Милует Церковь — государство казнит.

Но знали, конечно, все, чего эта просьба стоит: если бы мирская власть исполнила то, о чем просила Церковь, то оказалась бы такой же еретицей и богоотступницей, как осужденный, и навлекла бы на себя такой же приговор церковных властей. Все это знали, но делали вид, что не знают. Церковью возлагалась вина на государство, а государством — на Церковь, и оба были невинны: казнь совершалась, но никто не казнил.