Знали это все, и всем было тяжело, — мирянам так же, как людям Церкви, потому что перед этим простейшим и правдивейшим в мире существом — не могучей и страшной «ведьмой» и не великой Святою Девою, а грешною, слабою, маленькой девочкой Жанной эта ложь и лицемерие слишком были очевидны: надо было ее убить, сжечь на костре, свято, милосердно исполняя заповедь любви Христовой, и это было сверх сил человеческих.

LXVII

После приговора и отлучения осужденной от Церкви все духовные лица сошли с помоста, потому что дело их было кончено: отлученная предана в руки властей мирских, и теперь начиналось их дело.

Жанна стала на колени, сложила руки на груди и подняла глаза к небу. Многие англичане плакали, а другие смеялись или только делали вид, что смеются, и кричали священнику-тюремщику, мессиру Массие, продолжавшему увещевать Жанну:

— Что же, попы, здесь нам и обедать, что ли?

Участь Жанны, отлученной от Церкви, надо было решить, согласно с церковными законами, представителю власти мирской — городскому голове Руана, байльи, мэтру Жану Ле-Бутельэ, который тут же присутствовал, окруженный членами городского правления, асессорами. Но, слишком усердный слуга англичан, он так спешил или так растерялся, что забыл, что прежде, чем виновную казнить, должно ее осудить и произнести над нею приговор.

— Делай, что надо! — крикнул он палачу, кивнув ему головой на Жанну, и тот повел ее на белый гипсовый помост с поленницей дров для костра.

Женская, длинная, белая, серою густо пропитанная рубаха была на Жанне и картонная, тоже пропитанная серою, остроконечная, желтая на бритой голове, митра — шутовской, ведьмин колпак, с такою же, как на столбовой дощечке, надписью большими черными буквами: «Еретица, Вероотступница, Идолопоклонница».

Белая Дева на белом помосте — белая Лилия Франции или самого Благовещения:

Радуйся, Благодатная!

— О, Руан, Руан! Как бы тебе за меня не пострадать! — воскликнула Жанна, взойдя на высокий помост, откуда виден был город. И «дочерь Божия» заплакала о городе своем так же, как Сын Божий о своем Городе плакал:

Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать чад твоих, как птица — птенцов своих под крылья, и вы не захотели! (Лк. 13, 34).

Слезы были на глазах у кардинала Винчестера, того самого, что «никогда не входил в церковь без того, чтоб не пожелать в молитве смерти врагу». Сам епископ Бовезский, «убийца» Жанны, вытирал глаза от непритворных, может быть, слез.

— Я хотел бы, чтоб душа моя была там же, где ее душа! — тяжело вздохнул мэтр Жак Алеспэ, ученый богослов и каноник.

LXVIII

— Крест, дайте мне крест! — просит Жанна.

Кто-то из англичан, вынув два сучка из приготовленного для растопки хвороста и сложив их в виде креста, подал ей, и, благоговейно поцеловав их, она положила их себе под одежду, на грудь. Брат Изамбер побежал и принес ей из церкви настоящий крест. Жадно схватив его и прижав к груди, она не выпускала его из рук, пока руки были свободны, а когда привязали их к столбу, просила держать крест перед нею так, чтобы могла видеть его до конца.

Брат Изамбер и брат Мартин взошли с ней на костер и стояли на нем до той минуты, когда в подожженном хворосте затрещало пламя.

— Что же вы стоите? — крикнула им Жанна, думая и в эту последнюю минуту не о себе, а о других. — Сходите же, сходите скорей! Крест только держите, чтобы мне видеть его до конца!

Братья сошли, но стали тут же, у самого костра, и брат Изамбер поднял крест так высоко, что Жанна могла его видеть.

— Нет, Голоса не обманули меня! Бог меня послал! — воскликнула она, глядя сквозь дым и пламя на крест.