А что, если он прав и жизнь действительно так скудна, а ее удел – всю жизнь заботиться о дедушке и Аннабел? Ей двадцать шесть лет, своей личной жизни у нее нет, но она никогда не страдала из‑за этого, ведь у нее и минуты свободной нет… В ее ушах снова и снова звучали обвинения Харкорта, и сердце чуть не разорвалось от боли: да, у нее очень много дел, потому что она ведет хозяйство, нанимает прислугу и готовит детское приданое для других, самой ей как бы ничего и не нужно. В последнее время она даже перестала фотографировать, забросила свою камеру, запретила себе мечтать о путешествиях, о дальних странах – они подождут.

А почему запретила? И чего ей ждать? Смерти деда? Он может прожить еще лет пятнадцать, а то и двадцать.

Ему исполнится сто один год. Его собственный дед дожил до ста двух, родителям было за девяносто, когда они умерли. А она, сколько ей будет тогда? Сорок, сорок пять… полжизни прожито впустую, малютка Уинстон станет взрослым… Впервые в жизни у нее появилось ощущение, что судьба обделила ее, и от этого страдания становились еще невыносимее. Сцена, которую она застала дома, оказалась последней каплей. Дед в гневе грозил тростью двум горничным и дворецкому. Оказывается, шофер сегодня помял его машину: столкнулся с трамваем. Дед тут же объявил ему, что он уволен, выгнал из машины и сел за руль сам. Дома он бросил «роллс‑ройс» у крыльца и теперь замахал своей тростью перед Одри.

– И от тебя никакого толку нет! Не можешь найти мне приличного шофера! – Последний шофер работал у него семь лет, и дед был им чрезвычайно доволен – до нынешнего дня.

На лице Одри выразился ужас, она глухо зарыдала и бросилась по лестнице, словно за ней гнались. Да, прав был Харкорт, она автомат, только и умеет нанимать и увольнять прислугу, ничего другого от нее никто не ждет, никто не видит, что она человек, женщина, все ее мечты погибли. Она лежала у себя в комнате на кровати, даже не сбросив синие с белым лакированные лодочки, и плакала. Когда немного погодя, постучав в дверь, в комнату вошел дед, он застыл от изумления, потому что никогда не видел внучку в слезах. Он страшно перепугался: с ней что‑то случилось, а она… она не могла ему ничего объяснить. Одри решила не выдавать Харкорта, да и не в Харкорте дело. Просто ей очень тяжело, она наконец‑то поняла, как пуста и бессмысленна ее жизнь. И еще она поняла, что должна немедленно ее изменить, иначе будет поздно.

– Одри… Одри, моя дорогая девочка… – Дед осторожно приблизился к ней, она села. Лицо ее покраснело и распухло от слез, как у ребенка, жакет и юбка синего костюма сбились на сторону. – Деточка моя, что с тобой? – Но она лишь трясла головой и плакала, ей никак не удавалось справиться с собой.

Господи, ну как она ему скажет? Где ей взять силы, чтобы уехать? Но она должна, больше ждать нельзя. Довольно тратить жизнь на горничных и дворецких, на недоваренные и переваренные яйца к завтраку, на соблюдение раз и навсегда установленных ритуалов, на Аннабел, на ее новорожденного ребенка. Прочь от них от всех, Одри дошла до предела.

– Дедушка… – Она посмотрела ему в глаза и почувствовала прилив мужества. Он осторожно присел на край кровати, понимая, что услышит сейчас нечто очень важное. Может быть, она собралась замуж? Но за кого? Она почти все время проводит дома, с ним, иногда только ужинает у кого‑нибудь из своих подруг по пансиону мисс Хэмлин или у Харкорта с Аннабел. – Дедушка… – У нее перехватило горло, но все равно она должна выговорить эти слова, какую бы боль они ему ни причинили.

Сердце у нее разрывалось, ведь он столько уже пережил – смерть сына, жены, переживет ли это? – Дедушка, я уезжаю.

Сначала он, казалось, не понял. Потом до его сознания дошел смысл сказанного. Много лет назад в этой же комнате те же самые слова произнес Роланд.