На верхушках девственного леса появилась едва заметная полоска чудесного нежно-розового цвета. Внезапно обезьяны-крикуны замолкли. Еще были слышны последние звуки, напоминавшие шум поезда, стучавшего колесами в туннеле; звуки то исчезали, то ненадолго возникали вновь и смешивались с каким-то криком, подобным визгу свиней, которым вспарывают брюхо, с дуэтом alonute… И вот наступила тишина. Ночные бабочки спрятались под листьями; светлячки погасли; летучие мыши-вампиры перестали кружить в воздухе; умолк ягуар… Ночная жизнь замерла.

И почти тотчас же адскую симфонию заменило нежное пение птиц. Вспомнилось жалобное и монотонное нашептывание горлицы в наших лесах. Изящная гвианская куропатка извещала о восходе солнца. А над лесом ширилась полоска света, и вскоре начали возникать яркие сполохи. Повсюду поверх листвы сверкала яркая роса; капли переливались и блестели, как драгоценные камни. А внизу еще была ночь!

В течение нескольких минут шла схватка между светом и темнотой, и без особого перехода, почти без зари, в один миг ночь оказалась побежденной. Наступил ослепительный день.

Начали безумно верещать попугаи, они барахтались и дрались в косых лучах света. Так называемые американские петухи глухо квохтали, перекликаясь в полете. Перцеяды надсаживались, напрягая горло.

Пересмешник, не смолкая, как всегда иронично повизгивал. Обезьяны истово занимались своей ежедневной гимнастикой. Похожие на наших зайцев зверьки, посвистывая, настороженно перебирали лапами. Выпь выла, изливая свои жалобы. Жужжали пчелы и осы, гигантские пауки плели свои сети. Бабочки присосались к орхидеям, украшающим высокие деревья; внизу флегматично ползали черепахи, а мхи захватил отвратительный мир насекомых и мелких рептилий.

Так пробуждался лес.

День все светлел. Возникали рассеянные там и тут жилища людей, наполовину разрушенные, с провалившимися крышами. Вырисовывались поваленные старые деревья с подгнившими толстыми стволами. Узнавались одичавшие плантации маниоки, картофеля, маиса, банановых деревьев, табака. И наконец, прочертились обвалы, уступчатые овраги с кучами белого, как снег, песка, среди которого извивалась речушка с прозрачной водой.

Жилища людей, поваленные деревья и котлованы напоминали: здесь когда-то добывали золото. Под крышей одной из хижин висел большой провисший гамак из белых хлопчатых веревок, в нем лежал человек. Рядом, в постройке, расположились прямо на песке четыре человека. Двое сидели и курили. Остальные спали.

Из гамака доносился стон, страдальческая жалоба ребенка. Один из сидевших мужчин встал, потянулся и сказал:

— Вот и рассвет. Я боялся, что доза велика… Такое снотворное — почти яд.

— Я тоже. Ее смерть разрушила бы все наши планы.

— Это было бы катастрофой!

Первый собеседник был среднего роста, крепкого сложения, с шеей атлета, прекрасными чертами лица, черные глаза светились решительностью и даже дерзостью, а от его взгляда становилось не по себе. Огромный нос тоже указывал на смелость и силу. Губы казались слишком узкими, но рот выглядел красиво, как и зубы, белые, сильные, крепкие.

Однако цвет лица у этого человека лет двадцати шести — двадцати восьми был нездоровый, мертвенно-бледный, характерный для анемии. Короткие волосы свидетельствовали о том, что совсем недавно его обрили, голова стала голой, как у всех каторжников. Одет он был прилично: пиджак из фланели цвета морской волны, серая фетровая шляпа с широкими полями, какую носили золотодобытчики.