Ах! Здесь окно настежь, воздух совсем другой, он бросается к открытому окну, вдыхает темный сырой ночной воздух, высовывается наружу…

За спиной все сильнее потрескивает, огонь из прихожей перекинулся и сюда — не важно, тут можно дышать. Колющая, сверлящая боль в груди понемногу отпускает. Сейчас он закричит, он всех их разбудит, на то они и пожарники, за то им и деньги платят, чтобы вытащили его из огня.

— Баст! — слышит он голос сверху, словно с воздуха. Сдобный, неторопливый, тягучий голос. — Вынесешь мне бумаги, я, так и быть, вытащу тебя из огня.

Эйген стоит напрягшись, он весь внимание. Не верит. Слушает.

— Я тебя, конечно, вытащу и без бумаг, — продолжает сдобный голос. — А с бумагами и подавно! Вынеси их мне, и я тебя вытащу.

— Где ты, Эрих? — спрашивает Эйген негромко. — Я себе все ноги сжег.

— Я здесь, на крыше мансарды. Я помогу тебе. Здесь есть крюк, можешь за него ухватиться. Я тебе покажу где, вынеси мне только бумаги.

Эйген Баст молчит. Он думает. Зря он так испугался. Эриха на такое не хватит — он просто решил его прижать. Но теперь, когда Эйген уверен в спасении, у него уже не так болят ноги, да и жар, пышущий в спину, не так ему страшен. Это все тот же торг, разбойник шурин его облапошил, но что-то еще можно у него выторговать…

— Делай, как знаешь, — говорит он. — Хочешь исполу — пусть будет исполу. Но бумаги останутся у меня, пока я не увижу деньги…

Никакого ответа. Тот, наверху, на крыше мансарды, смотрит на голову Эйгена Баста. Он уже не сомневается, что бумаги у слепого при себе. Только выждать, и он станет сговорчивее…

— Шурин, — жалобно молит Эйген, — что же ты молчишь? Ведь это же отличные условия…

— Без бумаг я тебя не выпущу, — говорит Эрих. — Ты от меня больше ни слова не услышишь, пока не отдашь бумаги. А деньги твои… — Он не договаривает и умолкает.

Жар палит все невыносимее, горит уже совсем рядом. С улицы вот-вот увидят пламя… Эйген мог бы закричать, в Берлине и в три часа ночи можно всполошить народ. Но с этим успеется, крик прежде всего привлечет полицию…

Эйген размышляет, он ухватился за оконную раму. Голос Эриха звучит где-то близко, над самой головой. Если стать на подоконник и протянуть руку, можно ухватиться за козырек крыши… А потом подтянуться на руках… Что сумел этот толстяк, то и Эйгену под силу… Что он поминал про крюк?

— Шурин? — Никакого ответа. — Шурин… — Молчание. — Не ожидал, что ты такой, шурин…

Он ждет. А потом осторожно, ощупью — сначала садится на подоконник, затем, согнувшись, привстает. Пробует достать до кровли — тянуться приходится выше, чем он думал, но вот он зацепился за карниз фронтона, он выпрямляется, он уже стоит снаружи, в ночи, он чувствует холодный декабрьский воздух — чистый, о, какой чистый, только в ноги пышет пламя…

Так стоит он какое-то время, а теперь — решиться… Подтянуться на руках, а потом навалиться животом на карниз — рывок, и он на крыше, свободный, в безопасности от огня, рядом с тем, кто там лежит.

Он чует его — в этой неподвижности там, над собой, чует он что-то затаившееся, подстерегающее. Да нет же: Эрих трус, этого он не сделает, на такое его не хватит…

И Эйген рывком отталкивается, подтягивается на руках, одна рука чуть не сорвалась, он помогает ей другой. Он уже наполовину наверху, навалился животом на карниз, наконец-то руки отдохнут от тяжести — спасен!

— А вот и я, шурин, видишь! И без тебя обошлись!

Никакого ответа.

Но ведь он должен быть здесь… Он должен быть здесь…

Вдруг кто-то дотрагивается до плеча Эйгена, кто-то из темноты хватает его за плечо.