Вечер был не слишком поздний, и по улицам на границе Салакусских полей и Шумных холмов вовсю сновал народ. Чуть ли не на каждом углу стояла милиция. Ори пробрался сквозь толпу зевак и театралов, миновал любителей музыки, толкавшихся у будок с вокситераторами, оттолкнул пару-тройку големов, которые огромными марионетками покачивались в толпе, помеченные поясами с цветами своих хозяев. Стены пестрели знаками. Те, кто умел читать граффити, узнавали из них о нелегальных выставках, театрах и актерских сквотах.[4] Салакусские поля превращались в колонию богемы выходного дня. Раньше богатые бездельники и золотая молодежь селились здесь, ища забвения в разврате и дешевых удовольствиях, теперь же приходили сюда ненадолго, точно туристы. Ори презирал их. Художники и музыканты съезжали, агенты и торговцы недвижимостью скупали освободившиеся дома, арендная плата росла, а в делах наблюдался упадок. Что ж — вперед, в Шумные холмы.

Улицы под трескучими иликтробарометрическими вывесками были полны прохожих. Ори кивал тем, кого знал по собраниям и спектаклям: женщине у дверей серебряных дел мастера, коренастому какту, раздававшему флаеры. Кирпичные стены покосились, но не обрушились, дома лепились друг к другу, сверкая металлическими и бетонными заплатами, размалеванные яркими рисунками, спиралями и непристойностями; над ними там и сям уходили в небо шпили храмов, дозорные вышки милиции и высотные здания. Вечер перетекал в ночь, толпа на улицах редела.

Поезд проходящей над крышами надземки домчал Ори до станции «Коварная», где он перешел на другую платформу; друзья постепенно выходили, вот и Петрон сделал пересадку до холма Мог, и Ори остался один среди развалившихся на сиденьях поздних пассажиров, от которых разило джином. Он прошел мимо группы людей в комбинезонах — рабочих второй смены: те отвернулись, не желая глядеть на пьяниц. Опустившись на сиденье рядом с пожилой женщиной, Ори проследил за ее взглядом сквозь заляпанное грязью стекло. Он тоже стал смотреть в окно на проносившийся мимо громадный город, похожий на кишевшую болотными огнями бескрайнюю топь. Поезд пересек реку. Ори понял, что женщина смотрит в никуда, и стал подражать ей: лишь дрожание огоньков на каком-нибудь перекрестке — суставе города — изредка привлекало его внимание.

На улице в районе Сириак, где жил Ори, не было принято занавешивать окна. Просыпаясь ночью, он выглядывал наружу и при свете газовых фонарей видел в доме напротив огромные неподвижные силуэты спавших стоя. Улицу населяли какты. Он и сам снимал комнату у доброй ворчливой женщины-какта, которая, когда Ори переехал, без малейшего усилия подхватила одной зеленоватой рукой все его чемоданы и отнесла наверх.

Тускло светя огнями, предутренние поезда проносились под окнами верхних этажей. Они отправлялись к холмам юга или на огромный северный терминал, расположенный между двумя реками, — анархическое скопление разных стилей, нервный узел города, известный как Вокзал потерянных снов.

Ночь продолжала делать свое дело. Теплый влажный воздух отнимал клейкость у клея и проникал в швы кирпичной кладки в самых старых районах города, в бандитских бараках и увитых плющом развалинах Собек-Круса. На окраинах Костяного города в торговых складах ночевали целые семьи. По Барсучьей топи бродили кошки, а под утро мимо витрин магазинов брел в свою нору барсук. Под облаками выжидали аэростаты — зловещие и неподвижные.

Две реки протекали сквозь город и сливались в один могучий поток, Большой Вар, который, стеная, катил свои грязные воды в поисках моря под мостами, мимо городских окраин, мимо лачуг в окрестностях Нью-Кробюзона. Нелегальные обитатели города по ночам ненадолго появлялись на улицах и прятались снова.